Смех я слышу как бы со стороны, свой смех. Сквозь слёзы. Мой часовой монолог она умудрилась сжать в одну считалку. Дальше Лида, нехотя, опускается до прозы:
Б. часто поминает чёрта. Чаще – только народные названия половых органов и совершённых с ними манипуляций. Не при маме, правда. Она говорит: «Россия напоминает огромную заброшку. Бомжи, алкаши, нарики, психи, никто никого не слышит, никто ничего не знает, все облюбовывают себе уголки, и рядом типчики с металлоискателями, кто что-то нашел, тот вышел из заброшки и продал, и не живет он, может, на ней вовсе, а так, тащит, что плохо лежит. Рядом блюстители порядка колотят подростков за вымышленные нарушения. Нарушения чего – непонятно. Правила безбожно попираются (потому что никто их не знает, слишком много поправок, даже, узнай, не успел бы за нововведениями). И это, прикрываясь римским правом. Многие ждут спасителя, христианского ли, просто ли человека с мозгами. Но спаситель не придет. Такие здания не восстанавливают. Некому этим заниматься. Никто не впряжется. Проще снести». Б. рассуждает о заброшках. Б. расписывала заброшки. Баллончиками, мимо ментов, ночью, с риском на руинах переломать ноги. Спокойно, одна посреди ангара. По-всякому расписывала. Б. сидит на кухне, подтянув под себя ногу, полураздетая, с ней мама, они говорят о мире. Б. сегодня вернулась из скитаний по друзьям и съёмным хатам, моталась в разные города с чемоданчиком, работала. Из последней съёмной, в Москве, ее выставили с вещами на рассвете. Вернулась хозяйка. Увидела мальчиков. Даже разбираться, что за мальчики, не стала. "Снимала без договора? Устный не в счёт, ступай отсюда". И попробуй, объясни, что разврат, скорее, был бы, приведи она девочек. Мама говорит, про заброшку: «Боженька, ну а чего ты хотела? Великая русская тоска не вчера родилась и умрёт не завтра. Сама знаешь. Она сейчас та же, что и была… Ручаюсь, при царе Горохе было то же самое. Только в словах её некому выразить. Цифра вытеснила букву. Мировые корпорации хранят данные о каждом, могут прогнозировать поведение людей и, чего уж там, управлять им. Вот что страшно. А в России ничего не меняется, перемен только сердца требуют, по факту их нет, хоть разбейся. В прошлом веке мы дружно устремились к коллективному разуму, душу свою, разодранную, мечтали залатать. И, провалившись, преуспели (с коллективным разумом): не социализм, но социальные сети. Призвали тирана? Призвали. Одного, другого… Человек всегда получает обратно то, от чего он бежит. А куда бежать – этого мы не знали и не знаем до сих пор. К чему-то лучшему, а к чему именно – неизвестно. Нет курса, никогда не было. – «Пьяный корабль», – вспоминаю я, вслух. Мама кивает. – Поздно курс намечать, – продолжает она. Идеи-то все поумирали. Идеям свойственно умирать во времени, не выживают они здесь. Наш итог – одиночество с гаджетом в руках. Не по стране, по планете. Разбрелись, как мыши». Мама греет руки о кружку чая. Ей холодно, вокруг неё – тёплый халат. Б. говорит, в интернете сознание с бессознательным меняются местами, разум спит, в потёмках одиноко блуждает дух. Про метатекст, про автономность информации. Про заплыв с аквалангом и чёрную дыру. Я перестаю что-либо понимать. Я клюю носом.
Перерыв: Лида клюнула конфетку с чаем. Продолжение, с отступом вниз:
Я зашиваюсь перед сессией. Моя сестра, где хочет, ездит, руки без чистой кожи, вся цветная, курит марихуану, копит на квартиру и ещё, как всегда, чем-то недовольна. Не своим недовольна: всеобщим. Мусоров, говорит, нужно стрелять, как собак. Точка кипения, говорит, уже близко. Такое чувство, что у Божены есть какой-то революционный ген, который, без разрядки, причиняет ей муки. А мама её чуть ли ни поощряет. "Лида, – говорит мне, – тебе переживать нечего, всё моё – твоё. Ты же знаешь, какая у тебя сестра. Места себе не находит. Ей нужна поддержка, а видимся мы с ней куда реже". Пахнет притчей про блудного сына. Запашок специфический. Только в нашем случае сын не блудный, а блудливый, и он, вдобавок ко всему – дочь. Я хотела начать со своих мыслей, в смысле, начать дневник. Начала с неё: явление Боженьки народу! Иванов такого не писал. Он бы в гробу перевернулся, увидев свою репродукцию в моей голове. Неудивительно, что она предстаёт мне такой. Что пишу я её, ей, о ней. Сколько себя помню, я всегда была в её тени.
Сглотнув ком, вспоминаю. Давно, не то слово, года четыре назад. Не быстро же она заполняет свой дневник для девочек. Радикальных высказываний у меня с тех пор поубавилось. Хорошо помню тот вечер. Мама куталась в тёплый халат. Её голос, очень колоритный, голос артистки, способный к диалогу, разрезал воздух. Она сказала: “Посмотри на всех этих мальчиков-зайчиков, – кивнула на телефон, – лысеющих, прыгающих, жующих свой галстук. Они нами – управляют? Нет. Они разыгрывают перед нами, – развела руки, – пьесу. Трагедию великой пустоты. Где происходит действие? В интернете, в новостных каналах, короче, виртуально. Действие во времени? Нет. Действие в пространстве? Нет. А если оно не в пространстве и не во времени, происходит ли оно? Нет. Что происходит на самом деле? Мы не знаем. Что мы видим? Пьесу. Что за ней? Еврейский заговор? Информация с большими глазами? Бумажки без золотого запаса, американская мечта, означенная Мефистофелем? Или циферки на дисплее, уже без бумажек, просто циферки? Чем мы расплачиваемся? Временем. Чем ещё? Вниманием. Чем ещё? Данными о себе. Время нашей жизни, сама наша жизнь – вот, что являет собой современная валюта. Что, исходя из этого, ценно? Время. Приватность. Конфиденциальность. Где всё это есть? Наверху. Где-где? Чего-чего? Пьесу – играют? Да. Интересно? Да. Похлопаем. Где бы то ни было, наверху – точно не здесь. Политика, Боженька, – фокус на меня, – большая политика, поверь мне, всегда в кустах, не на виду. Ницше говорил глобально, призывал превзойти себя, а две мировые войны бахнули с его пинка, немцы в окопы “Заратустру” брали. Рисуешь, как буддистский монах, полыхающий с улыбкой, рисуешь, вот и рисуй. Политика – худшее занятие для творца, поверь мне. Талант о время только так убивается”. Я взвыла про Украину. Вспомнила, как в Донецке люди, под бомбёжкой, прыгали в вагоны поезда, бросая в разные стороны сумки и куски тела. Возвращались в обчищенные квартиры. Или не возвращались. Знакомые у меня отовсюду. Про Сирию взвыла. Внешнюю политику в ущерб внутренней. Про разруху, де юре бесплатные коммунальные услуги, де факто сдираемые в три шкуры (не в ЖКХ счёт их, в банке, куда текут средства – вопрос на засыпку), о ментах-насильниках, арестах за пост во вконтакте и т. д. Как, взвыла я, я могу игнорировать мир, где живу?