До села было еще восемь километров. Владимир Антонович посидел, посмотрел молча на конюха, будто хотел его запомнить на всю жизнь, и тихо сказал: «Открывай!»
Тот прошел мимо Владимира Антоновича нарочно впритирку, шоркнув его по плечу ичигом, и дернул замок: тот отвалился вместе с пробоем.
— Чего тут открывать! Воровать нечего. И некому — сами живем. Иди смотри.
Владимир Антонович долго копался в аппарате, соединил проводки лопнувших батареек и осторожно покрутил ручку.
— Хазаргай слушает! — ответили вдруг на другом конце провода, и Владимир Антонович обрадованно заалекал, хотя радоваться, собственно, нечего, запоздало подумал он.
— Таня? Это ты, Таня? Просекин говорит. Из Хамоя. Дай-ка мне, Танюша, милицию...
Телефонистка, недавняя ученица его, теперь известная в селе гулена, не стала спрашивать, что к чему — во время разговора подслушает, — сразу забубнила: «Район! Район! Район!.. Район! Мне милицию. Да нет, никто меня красть не собирается! Милиция? Ответьте Хамою!»
И Владимир Антонович кратко рассказал чьему-то писклявому голосу суть дела.
— Оставайтесь там в бригадной конторе, никуда не отлучайтесь, — приказали ему. — Мы сейчас подъедем.
— Все ясно, — сказал Владимир Антонович и положил трубку.
— Кого, говоришь, убили? — заинтересованно спросил конюх.
— Человека убили, дед.
Старик, не сводя с него понимающих буравчиков глаз, покачал головой.
— Ах ты, напасть какая! За что же его в лесу-то?
И Владимир Антонович понял его. Действительно, убить человека в лесу — это из ряда вон. В городе другое дело. Там убьют, чтобы ограбить, или в пьяной драке, или из мести, или из хулиганства. Да мало ли? Человек там незаметный. И грехи его никому, считай, неведомы, и жизнь, и смерть — все. Вроде бы так и надо. В селе другое дело: здесь смерть — событие! Каждый вспомнит покойничка с пеленок, припомнит хорошее и плохое, и если собрать все, что говорится о нем в каждой избе, такое житие получится, что куда твоему Аввакуму! Так все сплетется, так увяжется, что вроде покойный был всю жизнь в центре сельского внимания. И если кто рискнет обойтись прибауткой, что де, «умер Максим, да и хрен с ним!» — то тут же получит по заслугам, дадут понять, что и в подметки не годится он этому Максиму. Уходит в селе с человеком частица села, его облика, его характера. И причина для смерти должна быть не абы какая, а основательная, солидная — болезнь долгая, старость глубокая или уж нелепица из нелепиц. А убийство — это светопреставление! Страх и непостижимость! Это — из ряда вон! А хоронят-то, хрронят как! Воз пихтовых лапок на дороге. У каждого дома родни остановка и причитания! У любых ворот старые и малые в ряд, а взрослые за гробом. Чинно все, серьезно.
«Нет, лучше умереть в городе», — подумал Владимир Антонович. Он видел городские похороны, и они нравились ему своей деловитостью, обыденностью — обрядили, выпили, музыканты сфальшивят похоронную, затолкают гроб в голубенький «газон» — и на кладбище. Другое дело, если умер человек известный, знаменитый. Но таких похорон Владимир Антонович не видел.
А вот Гришке будет все: и портрет, и венки, и залп, «Литературка», наверное, напечатает о смерти, вся страна читать будет. Вот так. Вот это и странно. Жил в свое удовольствие — и на тебе! Да только не будет в мире дырки: все останется, как и было. Умри вот этот старик, в Хамое вот такая щербина образуется! После Гришки щербины не будет. И умрет этот дед дома, на кровати, в красном углу...
А Гришка в лесу... Да, прав дед, в лесу смерть — это дико. Только мало ли диких смертей по сегодняшним временам! Что такое — смерть одного? Только если он друг твой, тогда еще больно. «А почему же мне не больно? — спохватился вдруг Владимир Антонович. — Вот хочу уверить себя, что больно, а на самом деле не больно. Только неприятно. И волынка предстоящая неприятна. А убей его кто-нибудь в городе, так, пожалуй, и совсем бы ничего такого не было бы. Ну, вздохнул бы, сказал бы что-нибудь приличествующее и пошел бы пиво пить. И только при встрече с кем-нибудь, знавшим об их дружбе, изобразил бы печаль. Вот оно как!»
— Ты чего молчишь, ай оглох? — услышал он конюха. — Кто же стрельнул его, спрашиваю. Аль нечаянность какая приключилась? Да не молчи ты! Говори.
— Чего говорить? Не знаю я ничего, дед.
— Так ты как, нашел его, что ли? Это бывает. И раньше бывало. Убивали, бывало, в тайге. Но не об эту пору — по осеням больше, когда с пушниной охотник возвращался, или спиртонос с золотишком пробивался, или старатель, скажем. Стреляли. «Охотиться на горбача» называлось. Так при ем-то было че-нибудь?