— Не такая уж это и тайна, — сказал Размыкин. — Ленина помнить надо, дорогие товарищи. Ленина, а не Григория Чарусова.
Владимир Антонович видел, как смутился после этих слов Витязев, как неловко ему стало, как пожалел он, что дал повод и возможность кому-то поучать его — солдата! а может быть, и полковника! — и как он старался скрыть эту постыдную смущенность, шурудя погасающий костер и морщась будто от дыма.
— Припекает, товарищ полковник? — участливо спросил Владимир Антонович и почти без паузы рассмеялся. — Припекает! Для тебя военная тайна должна в любом лесу оставаться святее святых, а ты? Нет, Вася, наш следователь прав. Кругом прав! Как говорится, свежая голова: Мы тут действительно одичали. Без году недельку пожили вне цивилизации и одичали: на сказки потянуло, мистику разводам... Какого дьявола я сюда приперся? Но, слава богу, уборка начинается. Конец отпуска хоть по-человечески использую. Я каждый год самобилизуюсь на уборку, — объяснил он следователю, — сажусь на самый плохонький комбайн и вкалываю сколько могу. Герой? Нет. Я понимаю, плохо это, когда приходится учителю становиться комбайнером. А что поделаешь? — виноват! Убирать некому. Своих учеников воспитать хлеборобами не смог, так давай сам! Вот и искупаю грехи свои. Да что там — искупаю? —нравится мне эта работа. Вот ехал на коне в Хамой — совсем подходят хлеба. Так и хотелось... — Но, вспомнив, что ему тогда вовсе ничего такого не хотелось, Владимир Антонович замолчал и перевел взгляд с одного собеседника на другого — не усекли ли? Нет, не усекли. И он вздохнул облегченно. — Декаду помолочу, это точно.
— Это еще как дело повернется, — заметил Витязев. — Будем надеяться... Давай-ка спать, мужики! Вон наш уважаемый эксперт уже седьмой сон видит. Подъем и отбой!
Они поднялись сразу втроем, будто на самом деле подчинились команде Витязева, сполоснули кружки, повесили их на рогульку и некоторое время еще задержались у тающего костра, разглядывая спящего Галайду. Он спал красиво — крепко и радостно, как ребенок: голова на чурке, рука под щекой, пухлые губы готовы в любое мгновение дрогнуть в улыбке.
Умотался старик, — сказал Размыкин. — Это проклятое болото лося вымотает... Не замерзнет он?
Витязев сходил в палатку, принес легкое пикейное одеяло и осторожно укрыл им эксперта. Одеяло принадлежало Владимиру Антоновичу, и то, что Витязев без спросу распорядился им, немножко задело его.
— Ничего, Володя, — успокоил его Витязев. — Ты в Гришкином спальнике переспишь. А вы,— обратился он к следователю, — в моем. Я им почти не пользуюсь, так только, как матрацем, — поспешил он объяснить свое решение. — Да и ночи осталось... Все у нас стало удивительно коротким — и ночи, и дни, и годы. Когда-то день был с год, а теперь год с день! Да что там — год? Иногда, кажется, жизнь была короче дня. Ну, пошли!
— А ты что, помирать собрался? — спросил уже в палатке Владимир Антонович. Эпический тон Витязева его уже не столько забавлял, сколько раздражал. — Ты, Вася, не помрешь. Ты, Вася, вечный.
— Это в каком смысле? — вскинулся Витязев.
— В том смысле, что мы с тобой, Вася, народ. Не гении, а просто народ. А народ бессмертен, — обошелся шуткой Владимир Антонович, хотя намеревался сказать, что ведь это все равно — живет полковник Витязев или нет его, — одним полковником больше, мол, одним меньше — какая разница?
— Скверный ты человек, — примирительно сказал Витязев. .
Владимира Антоновича задело слово «скверный» — это было Гришкино слово.
— Скверный, — повторил Витязев, — не можешь никому простить успеха, даже мертвым. Это бывает, Анатолий Васильевич, что один человек охотнее простит другому преступление, чем возвышение, или это только феномен гражданина Просекина?
— Считайте, что это почти норма, — зевая, отозвался Размыкин. — Мы всем великим охотнее прощаем грехи, чем само величие. Как говорят в Одессе, не высовывайся или высунься-высуиься! Давайте спать.
Они замолчали на этот раз надолго. Каждый чувствовал, что никто не спит, но потревожить тишину вопросом или каким-нибудь воспоминанием, или как это бывает, внезапной догадкой по тревожащему всех делу никто не решался — слишком уж простой была тишина в мире, обступившем палатку и видном для них только в косом треугольнике откинутого полога.