Нельзя сказать, чтобы он сдался без боя. На утро после роковой встречи он поспешил на морозный воздух, решив окунуться с головой в ту реальность, которая уже уберегла его от стольких безрассудств. К завтраку он с изумлением отметил, что за время работы он не мог и на пять минут вытеснить из головы образ темноволосой девушки, но приписал это временному расстройству чувств. Однако и вечером было не легче. И на следующее утро, и следующий вечер, и каждое утро, и каждый вечер было все то же, пока он в отчаянии не признал, что беззаботная жизнь его отравлена. Все его неприхотливые удовольствия не приносили больше радости. Идя на работу, или покуривая вечерком у себя на чердаке, или возвращаясь нетвердою стопой с традиционной субботней выпивки с Фроулишем, он не мог заглушить внутреннего голоса, назойливо твердившего: «Да, но все это ни на шаг не приближает тебя к н е й». Остальное же не имело теперь ровно никакого значения.
А между тем как беспочвенны были всякие надежды хоть сколько-нибудь приблизиться к ней! Он даже не знал, кто она и где живет. И что толку узнавать? Кто бы она ни была, она вращалась в недосягаемом для него кругу, где непременным условием доступа были деньги — деньги, дорогое платье, общественное положение. У людей, которых он презирал, у Роберта Тарклза, у Хатчинса, было куда больше шансов проникнуть туда. Всякая пресмыкающаяся гадина с туго набитыми карманами обставила бы его в этой скачке. Все чаще он стал думать о деньгах. Яд делал свое дело.
Но Чарлз все же не сдавался, и бывали минуты, когда он чувствовал мимолетные признаки былой бодрости и душевного здоровья. Тогда он с головой уходил в практические дела, не давая себе отдыха, работал и все время вносил всякие усовершенствования в отопление и освещение чердака, так что в конце концов там стало почти уютно. Когда душный чад керосинки и мягкий свет искусно затененных абажурами ламп встречали его в штормовой зимний вечер и он мог растянуться и ни о чем не думать, в то время как Бетти чинила какую-то одежду, а Фроулиш дремал в своем углу или возился с рукописью, Чарлз чувствовал себя почти в безопасности.
Почти, но не совсем, даже в эти лучшие минуты. А худшие были неописуемы. Иногда ощущение одиночества было так остро, что все в нем взывало не о помощи, не о свершении надежд, но просто о какой-нибудь иной боли. Как бы охотно он сменил свои душевные муки на любые физические страдания!
Наконец как раз в тот день, когда Эрн задал свой вопрос, Чарлз капитулировал. Он снова надел свой лучший костюм и отправился в «Гранд-отель» справляться о ней.
Оказалось, что это легче легкого. Бармен Дубовой гостиной охотно принял приглашение распить с ним рюмочку и в разговоре рассказал все, что требовалось.
Да, это мистер Родрик и его племянница. Они часто бывают здесь. Мистер Родрик — директор одной из здешних фабрик; после многих лет, проведенных в постоянных разъездах по делам фирмы, он совсем недавно поселился в Стотуэлле. Бывал он и в Америке и на континенте. Племянница — сирота, которую мистер Родрик, как и подобает богатому холостому дядюшке, воспитал, а теперь, когда образование ее закончено, взял к себе в дом. Чарлз покинул Дубовую гостиную опечаленный, но и странным образом воодушевленный. Безнадежность его позиции обозначилась еще явственней: он никогда не получит доступа в социальную среду мистера Родрика и уж тем менее в его дом. Кроме того, бармен рассказал, что Родрики проводили много времени в Лондоне и Париже, в Швейцарии и на Капри. Откуда же эта беспочвенная надежда? Отчасти потому, что самая безнадежность порождала в тайниках его сознания какой-то ритмический импульс, невнятно, но настойчиво твердивший: «И невозможное сбывалось! И невозможное сбывалось!»
Снег шел, подмерзал, таял и снова шел. Удручающая тьма в нем самом была под стать окружавшему его мраку, точно так же, как семена пьянящей радости предвещали еще скрытые силы новой весны. Перепробовав разные болеутоляющие — вино, кинофильмы, детективы, — Чарлз убедился, что единственным средством хоть сколько-нибудь облегчить сжигающую его лихорадку было раствориться в одиноком созерцании природы. Значит, все-таки было что-то в старом сентиментальном хламе! И еще раз он находил угрюмое удовлетворение в тех иронических уроках, которые преподавала ему жизнь. Невыносимые прозаизмы Вордсворта, розовая водица Шелли и других содержали правду, которая была важна и помогала жить теперь, когда он очутился в беде, тогда как всякие «передовые» произведения, когда-то приводившие его в восторг, поблекли и изгладились из его памяти.
Он по дешевке купил заржавевший велосипед и все с большей охотой уезжал на нем за город, находя утешение в монотонном поскрипывании стершихся педалей и в безмятежно горьком молчании полей и лесов. Не разбирая направления и цели, он наугад вертел рулем; с наступлением темноты он зажигал фонарик и угрюмо катил дальше. Это было действенное лекарство, и он прибегал к нему, как только позволяла работа.
Как-то субботним вечером он оказался милях в десяти от дома на глухом сельском проселке. Темноволосая головка так настойчиво и жестоко преследовала его последние дни, что он готов был решиться на любое действие, даже самое отчаянное. И, пока его велосипед, скрипя и дребезжа, катил мимо набрякших от влаги придорожных кустов, он прикидывал, что же ему делать. Обратиться к мистеру Родрику с просьбой устроить на службу, работать за пятерых, стать каким-нибудь управляющим, получить доступ в его социальный круг и на законном основании ухаживать за его племянницей? По мере того как плелась эта небылица, его насупленные брови разглаживались в мягкой усмешке. Уж не говоря о том, что он по всему складу своему не способен был не только подняться до высот индустриального предприятия, но даже быть нанятым в одно из них, — ему ясна была невозможность даже на пределе отчаяния и горя подавить последние остатки гордости и признать, что он примиряется для себя с жизнью Тарклза. Кроме того, чтобы стать видной фигурой в предприятии, потребуется не меньше десяти лет, а тем временем девушка, конечно, будет просватана, и ему останется на выбор либо покинуть фирму, либо стать свидетелем ненавистного успеха домогательств другого. Его прямо-таки перекосило от отвращения при одной мысли об этом, велосипед его свернул на самую середину дороги, и сейчас же за его спиною раздался задиристый автомобильный гудок. Какой-нибудь проклятый плутократ! Какой-нибудь жирный боров с туго набитыми карманами! Что ему стоит добраться до Родриков и, чего доброго, произвести впечатление на девушку! Свободный от власти денег и социальных уз, Чарлз в гневе обернулся, чтобы как следует выбранить обгонявшего его автомобилиста и излить на него ненависть обладателя дряхлого велосипеда к владельцу исправной автомашины.
Он обернулся, но не выругался, а в крайнем изумлении глядел на проезжавших. Они его не замечали: мужчина не отрывал глаз от дороги и шевелил губами, видимо, что-то говоря, а женщина, сидевшая с ним рядом, внимательно смотрела ему в лицо.
Женщина была Бетти. Мужчина — Роберт Тарклз.
Чарлз даже перестал вертеть педали. Велосипед остановился. Он слез и аккуратно прислонил его к стволу дерева. Ему надо было немного постоять, подумать. Он и сам прислонился к каким-то воротам. Две коровы глядели на него подозрительно.
Это был Беттин день, тот самый день недели, в который она посещала свою престарелую эксцентричную родственницу и получала от нее «пособие». Конечно, теперь выдумка эта казалась ему смехотворной, неправдоподобной. Почему же он принимал ее раньше за чистую монету? Ответ возник без промедления. Потому что она всегда возвращалась с деньгами. Ему и в голову не могло прийти, что, задумай она обманывать Фроулиша, это могло принять форму торговли собой, притом за наличные. Но ведь это же ясно! У Бетти бесхитростный, прямолинейный ум; или, говоря точнее, вся совокупность рефлексов и элементарных представлений, заменяющих ей разум, бесхитростна и прямолинейна. Им с Фроулишем надо жить, питаться, иметь кров и очаг. Случайно натолкнувшись на Роберта Тарклза, она решила, как и многие молодые женщины решали каждый день на протяжении всей истории человечества, что тут источник материального благополучия. А ему, со своей стороны, должно быть, наскучила каждодневная постельная диета в обществе кислоглазой сварливой супруги. Единственная разница между этой интрижкой и миллионами ей подобных была в простоватости и прямолинейности Бетти. Обычная девушка ее типа не отважилась бы на такую торговлю собой за наличные, хотя не задумалась бы принимать плату в едва прикрытой форме: содержание, угощение, платье, дорогие подарки. Без сомнения, Тарклз с готовностью предложил бы ей нечто подобное и, конечно, был в высшей степени шокирован, когда она настояла на прямой оплате наличными, сказав — а она, конечно, и это сказала, — что нуждается именно в таком вознаграждении, чтобы кормить нескладного чудака, который ей по-настоящему дорог. Она одержала победу, а плодами этого пользовалось все чердачное трио.