И тогда она проснулась. Она и раньше просыпалась, но как бы не до конца - приоткроет глаза и снова закрывает, поскорее сны продолжать смотреть - а здесь открыла и уже не могла закрыть. Сперва особо не соображала, тупо глядела, слушала. Мозг - как заржавленная машинка, едва работает. Постепенно очнулась, стала глазами по сторонам шарить. Полутемно, с потолка тюки какие-то свисают. Тихо-тихо, только вроде что-то постукивает да побулькивает.
Так она и лежала, водила глазами, думала - а это ох как трудно было, с непривычки-то! Видно, долго, ой долго она тут спала, если шестеренки в мозгу совсем друг за друга не цепляются... Но вот что-то стало вспоминаться, соображаться... И она посмотрела на себя.
А ее - не было! Ну, то есть были голова да руки, маленькие, тощенькие и слабенькие, а больше - ничего. Одно только брюхо, не ее живот, а огромное чужое брюхо - большое-пребольшое, как у слона, которого она, дошкольницей еще, в зоопарке видала. Только у слона оно голое, кожистое, а у нее - мохнатое! Шерсть длинная, жуткая, даже у зверей такой не бывает... А к брюху подходят трубки, какой-то хобот подсоединен, какие-то проводочки, какие-то стеклянные запаянные банки к проводочкам подвешены...
«Это - я?!»
И она все вспомнила - вмиг, сразу. И корабль, и капсулу, и чудище, и насмерть изуродованных мучеников в коридоре, что пытались отстоять этот корабль и их, баб беззащитных; и садик, и вазочки с пирожными, и перепуганных новеньких девчонок, и Ивана этого, который как-то сюда пробрался и их за собой звал... И споры с самой собой: «Да некуда отсюда бежать, чего пытаться, зачем торопиться, ведь все равно подвесят, так хоть пожить напоследок...» Вот и пожила. Вот и подвесили. Вот и стала брюхом. И копошатся в ней зародыши, созревают и выходят, созревают и выходят - быстро, споро. И вырастают из них эти самые, трехглазые, с когтями, что мужичков на корабле потрошили - и экипаж, и пассажиров, всех без разбору.
А мамка так перед глазами ее и стояла, словно наяву: «Что же ты, доченька? Для этого я тебя родила, для этого растила? Для этого пра-прадед наш двести лет назад воевал, жизнь нам своей смертью подарил? Чтобы ты чудищ этих рождала, и чтобы они потом - на нашу Землю, нас убивать...»
«Не хочу!!»
Она стала раскачиваться - больше-то все равно ничего не могла. И то трудно было начать - брюхо уж очень тяжелое, а мышцы в руках почти совсем уже атрофировались. Но как-то раскачалась, цепляясь за проводки и трубки, а потом набрала разгон, и само пошло.
Все сильнее, сильнее качалась, брюхо уже почти потолок начало задевать. Какие-то проводочки стали рваться, что-то зазвенело далеко на полу, что-то полилось. Хобот лопнул, Клавка не стала на него смотреть. И вот наконец порвалась паутина...
Больно было до ужаса, и не только потому, что она давным-давно никакой боли не испытывала и отвыкла, а еще и потому, что она вообще к боли была чувствительна и боялась ее дико - потому и ребенка рожать в свое время не стала. Хоть и говорили: современная медицина то, современная медицина се, ничего и не почувствуешь - а она-то знала, что почувствует, да и денег на платную клинику, или чтобы кесарево по ее желанию и без врачебных показаний сделали, не было...
Брюхо от удара лопнуло, из него потекло, головастики на полу забились, вонь поднялась - фу, мерзость... Клавка зажмурилась, так тошно было, хуже, чем на корабле. Умереть бы поскорее!
Но вот и полегче стало, вроде и боль поутихла. Кое-как приподняла веки, глянула - брюхо уже опало, сдулось, но какая-то гадость из него еще течет, и еще что-то течет сбоку по шее. Так это же кровь! Ее, настоящая. Повезло - упала на осколки, и один шею порезал, а она сперва от боли и не заметила. Ну, слава боженьке, значит, смерть скоро.
Снова закрыла глаза. А вот и мамка бежит навстречу, обнимает: «Клавочка!».
Спи. Теперь уже навсегда.