Роузбери взглянул на висевший у книжных полок портрет принцессы Уэльской. Казалось, в комнате присутствуют сразу три Александры — сияющая новобрачная, счастливая мать, окруженная тремя своими детьми, и царственная принцесса Уэльская в официальном убранстве и сверкающей диадеме.
— В конституции не содержится ничего, — сказал он наконец с видом человека, которого завели в приют умалишенных, перед обитателями коего ему и приходится выступать, — говорящего, что вы не можете это скрыть. Существуют, правда, законы страны, могу вам назвать, к примеру, закон о заговоре, имеющем целью извратить отправление правосудия. Мне было бы легче ответить на ваш вопрос, если б я знал, чем он вызван, если бы понимал, что заставляет вас извращать правосудие.
— Никто не пытается извратить отправление правосудия, Роузбери. Именно поэтому Пауэрскорт и здесь. Мы хотим, чтобы он отыскал убийцу.
Пауэрскорт промолчал, хоть и чувствовал себя хуже некуда. Если убийство скроют, он не сможет задавать никаких вопросов, не сможет вести расследование, заниматься своим прямым делом. Он будет походить на человека, пытающегося играть в крикет с завязанными глазами и только одной свободной рукой.
— Причины, я полагаю, просты, — Сутер, пока за окнами меркнул последний отблеск света, начал перечислять их, загибая пальцы. — Нам приходится выбирать одно из двух зол. Конечно, сокрытие правды — вещь ужасная. Но подумайте, что произойдет, если мы не скроем ее. По всему Сандринхему и Мальборо-Хаусу начнут расхаживать полицейские. Подумайте об этом, Роузбери. Инспектор Смит, проведший жизнь, расследуя дела преступных банд Ист-Энда, явится, чтобы допросить принца Уэльского. Суперинтендант Питере начистит до блеска свои лучшие черные сапоги и проследует в Виндзорский замок, дабы побеседовать с королевой. Они не знают мира, в котором мы живем.
От одной только мысли о подобных бесчинствах лицо Сутера стали медленно покидать все краски.
— А кроме того, существует политическая оппозиция, радикалы и им подобные. Каждый правдами и неправдами пробившийся в Палату общин политикан будет вскакивать со своего места на задней скамье, норовя задать вопрос, которого никто еще прежде не задавал, стараясь поставить королевскую семью в положение самое нестерпимое. Газеты обезумеют. Поначалу мы, разумеется, получим траурные заголовки, лояльные и благочестивые передовые статьи. Большая потеря для нации и империи. Полагаю, вы и сами, Роузбери, способны написать такую хоть сейчас. Но дайте им неделю, и они набросятся на королевскую семью, ровно стервятники. Они вытащат на свет огрызки всех сплетен, какие ходили по гостиным Лондона в последние три года. И все, кого эти сплетни затрагивали, окажутся в положении до крайности затруднительном. Подумайте также о газетах зарубежных — во что они превратят все это? Подумайте о том, как возликуют Париж и Берлин, когда убийство и череда скандалов в королевской семье попадут на первые полосы их газет. Траур там будут носить очень недолго.
И тогда Роузбери понял все.
Необходимость сохранения тайны, необходимость молчания.
Страх — вот ключ ко всему. Страх перед неописуемым, невиданным еще скандалом. Страх, что кто-то начнет переворачивать камни и из-под них поползет нечто жуткое, способное поставить под угрозу положение королевской семьи. Страх настолько сильный, что рискованное, опасное само по себе сокрытие истины выглядит рядом с ним лучшей из двух возможностей.
Пауэрскорт же пытался отыскать нить, связующую его прежнее расследование, расследование, которое так и не состоялось, с нынешними ужасными событиями в Сандринхеме. Некто шантажирует принца Уэльского, возникают опасения за жизнь принца Эдди. Они, должно быть, решили, что все позади, думал он, глядя на Сутера и Шепстоуна и вспоминая окончательно закрывавшее, казалось бы, это дело письмо из Мальборо-Хауса, полученное им в последний день прошедшего года. Что там говорилось? «Счастлив иметь возможность сообщить Вам, — писал Сутер в изысканном своем стиле личного секретаря, — что обстоятельства, приведшие нас к рассмотрению возможности воспользоваться имеющимся у Вас опытом, переменились к лучшему». В этот холодный январский вечер, думал Пауэрскорт, они определенно переменились к худшему.
— Джентльмены, джентльмены, — Сутер решил призвать совещающихся к порядку. — Через час нам предстоит встретиться с принцем Уэльским. Роузбери, я был бы благодарен вам, если бы вы смогли упорядочить ваши аргументы, направленные против моего предложения. Прежде чем принять окончательное решение, принц желает получить от нас наилучшие из возможных рекомендации. Я должен сейчас отправиться к нему. Сэр Бартл ответит на наверняка интересующие вас более конкретные вопросы.
Сутер неспешно покинул комнату. Когда он закрывал дверь, откуда-то с верхнего этажа донеслись едва различимые звуки женского плача.
— Удалось ли обнаружить какие-либо следы орудия убийства? Окно было закрыто или открыто? — Пауэрскорт, приступая к расследованию, ощущал себя назойливым, лезущим не в свои дела человеком.
— Орудия убийства так и не нашли, — ответил сэр Бартл Шепстоун. — Насчет окна не знаю — впрочем, члены семьи наверняка весь день входили в эту комнату и выходили из нее. Завтра вы сможете осмотреть ее, ну и Ланкастер, разумеется, все вам расскажет.
— Я вызвал сюда кое-какие подкрепления, — продолжал Шепстоун. — Скоро здесь появится отряд из двух дюжин гвардейцев под командой майора Дони, а с ними врач и хорошо обученный похоронных дел мастер. Все они входят в состав специального отдела службы Двора и поклялись сохранять в тайне любую необычную миссию, подобную этой.
— Я и не знал о существовании такого специального подразделения, — сказал Роузбери с выражением человека, с трудом верящего, что подобные вещи вообще могут существовать без его ведома и одобрения.
— О, они очень, очень секретны, мой дорогой Роузбери. Когда вы станете премьер-министром, то узнаете о них все — как и об особых отрядах столичной полиции. Эти люди помогут нам с телом.
Пауэрскорт вдруг вспомнил, что Шепстоун удостоен Креста Виктории за выдающуюся отвагу, проявленную в пору восстания сипаев [19]. И сделал в уме пометку — рассказать племянникам, что он беседовал с белобородым стариком, кавалером Креста Виктории; восстание сипаев, подозревал он, представляется мальчикам историей столь же давней, как и гибель Испанской армады.
— Сколько людей сейчас в доме? — спросил, возвращаясь в Сандринхем, Пауэрскорт.
— Ну, здесь сейчас семья. И Теки, конечно, — принцесса Мэй, как вы знаете, была помолвлена с принцем Эдди. Около полудюжины молодых людей, друзей и конюших принца Эдди.
— А сколько во дворце слуг?
Сэр Бартл не без грусти покачал головой.
— Вы знаете, представления не имею. Кто-то из них живет, разумеется, здесь, кто-то приходит из ближних деревень. Семьдесят? Восемьдесят? Я никогда об этом не задумывался.
— Какие-либо сообщения о появлении в окрестностях посторонних людей? — Пауэрскорт чувствовал, что пока ему никуда продвинуться не удалось. И улучшений по этой части не предвидится.
— Странно, что вы заговорили об этом, лорд Пауэрскорт, — Шепстоун вдруг приобрел вид очень усталого человека. — К нам поступали сообщения, что по соседству появилась компания русских и несколько ирландцев. Принц Уэльский убежден, что кто-то из них и есть убийца.
— Позвольте мне задать основной для нашего следующего совещания вопрос, — пока продолжался этот разговор, Роузбери, присев, размышлял, упорядочивая доводы, которые ему предстояло предложить принцу Уэльскому. — Сколько людей осведомлено о случившемся? Сколько человек знает правду?
— Я бы сказал, не более дюжины, самое большее, человек пятнадцать. Но все они принадлежат либо к королевской семье, либо к другим славным семьям, и в том, что касается сознания своего долга, на них положиться можно.