Роузбери расхаживал взад-вперед по всей длине своей библиотеки. Картины, книги, редкости — все это попросту вымарывалось из его сознания по мере того, как он постигал значение откровений, произнесенных на побережье Нортемберленда.
— Боже ты мой, Фрэнсис. Какая грязь. До чего же мы так дойдем? Вы-то что думаете?
— На мой взгляд, из этого проистекает несколько вещей. Во-первых, нам пока не известно, что сталось с пятерыми юношами. Однако, если они были больны неизлечимо, — Господи, да некоторые из них, возможно, уже и мертвы, — это могло составить для них или кого-то из членов их семей образцовый мотив убийства принца Эдди.
Во-вторых… — Пауэрскорт поднял руку предотвращая вмешательство Роузбери. — Во-вторых, в этом и может состоять тайна шантажных претензий к принцу Уэльскому. Вы с самого начала сказали мне, что предъявлялись они уже долгое время. Разумеется, долгое. Вся эта оплата докторов, лекарств, компенсации, назовите их как хотите, и прежде всего плата за молчание. Будь вы принцем Уэльским, вам не хотелось бы, чтобы хоть слово о случившемся вышло наружу. Вообще говоря, его можно и пожалеть. Человек ведет совершенно заурядную жизнь распутника и кутилы. И вдруг, без всяких предуведомлений, сын его совершает нечто гораздо худшее. Конечно, в определенном смысле это и было шантажом. Мы не знаем, как производились платежи. Не знаем, от кого исходила инициатива. Однако я полагаю, принц Уэльский заплатил бы за молчание любую цену. А как полагаете вы?
— Заплатил бы, заплатил. Так вы думаете, что убийцей мог оказаться кто-то, связанный с одной из этих пяти семей? Или шантажист. Или оба.
— Да. Или же думаю, что думаю так. Это возможно. Длинная рука мести протянулась из тринадцатилетней давности Дартмута и перерезала принцу Эдди горло.
— Но объясняет ли это страшный характер убийства?
Роузбери был бледен. Пауэрскорт и сам чувствовал себя не в своей тарелке, обсуждая столь фантастические предположения на Баркли-сквер, в одной из лучших частных библиотек Лондона, пока внизу для него приготовлялись железнодорожные маршруты.
— Возможно. Мне всегда казалось, что случившееся могло быть местью — жизнь за жизнь, смерть за смерть. Однако сведений у нас пока маловато. Завтра я свижусь с лордом Джорджем Скоттом, капитаном той самой «Вакханки». Возможно, ему известно еще что-то. А помимо того, у меня имеются адреса пяти юношей с «Британии».
— Да поможет вам Бог, Фрэнсис. И да благословит Бог «Британию» и всех, кто плавал на ней. Хоть я и сильно сомневаюсь, что он на это пойдет.
Лорд Джонни Фицджеральд, материализовавшись из ночного воздуха Лондона, предстал перед Пауэрскортом в маленькой гостиной на Сент-Джеймсской площади. В руке это привидение с даже большей, нежели обычная, набожностью сжимало бутылку.
— Ты только взгляни на нее, Пауэрскорт, — Фицджеральд разворачивал сверток с благоговением, которое Роузбери приберегал для томов ренессансных стихов. — «Арманьяк», Фрэнсис. Посмотри. Ему шестьдесят лет. Давай примем прямо здесь по стаканчику этого нектара.
— Я не буду. Не сейчас, спасибо, — Пауэрскорт содрогнулся при воспоминании о последнем из виденных им человеке с бутылкой — о развалине с трясущимися руками и налитыми кровью глазами.
— Ты дал зарок не пить больше, Фрэнсис? Не записать ли мне тебя на ближайшее посвященное трезвости собрание в Централ-Холле методистов?
— Я просто видел твое будущее, Джонни. И оно далеко не приятно, — Пауэрскорт старался, насколько было ему по силам, говорить серьезно и строго. — Могу рассказать тебе, как ты будешь выглядеть лет через тридцать, если, конечно, не вступишь на путь добродетели. Время у тебя еще осталось. Никогда не бывает слишком поздно. Больше радости от одного спасенного, нежели от девяноста девяти тех, кто никогда не сбивался с пути.
Позволь же мне в точности рассказать, что с тобою случится, бедный раб вредной привычки.
Поверь, я лишь на днях видел эти знаки, эти знамения твоего будущего, — Пауэрскорт пристально вглядывался в лицо лорда Джонни. — Волосы твои выпадут, — Фицджеральд торопливо проверил, на месте ли экстравагантная копна его каштановых локонов. — Глаза же, напротив, западут. Они покраснеют, нальются кровью от чрезмерной приверженности к золотистой влаге, которой потчуют нас виноторговцы Лондона. Зубы пожелтеют и почернеют. Руки будут трястись. Неумеренное потребление духовитых напитков сломит твой дух. Ты утратишь всякую веру в себя и в свое будущее. Отчаяние нависнет над тобой, подобно огромной туче, затмевающей посланный нам самим Господом солнечный свет.
— Бог ты мой, Фрэнсис, вот теперь я точно приму стаканчик. Каким превосходным проповедником ты был бы, если б умел сохранять непроницаемое лицо.
— Думаю, я тоже отведаю малую толику твоего «Арманьяка», Джонни. Исключительно в медицинских целях, ты сам понимаешь. Так говорил тот человек.
И Пауэрскорт второй раз за этот день пересказал нортемберлендскую историю. Теперь осталась лишь леди Люси, думал он. Если только я ей расскажу.
Лорда Джонни Фицджеральда услышанное ошеломило настолько, что он даже замолк. Растолковывать ему следствия сказанного необходимости не было. Он уяснил их так же быстро, как сам Пауэрскорт.
Они сидели, вглядываясь в бутылку «Арманьяка». «J. Nismes-Declou» — значилось на этикетке. Разлито специально для компании «Братья Берри и Радд», Сент-Джеймс-стрит. Сверху доносились высокие голоса, возвещавшие о том, что женская прислуга расходится по домам.
— Ладно, давай-ка я тебя немного развеселю, Фрэнсис. Я пришел к тебе со свежим отчетом. И, боюсь, мне удастся добавить к числу твоих фаворитов новых подозреваемых, — Джонни сделал большой глоток «Арманьяка» и чуть дрогнул, когда тот обжег ему горло. — Знаешь, его ведь изготовляют совсем не так, как бренди. Потому он такой и резкий.
Так вот, Фрэнсис, я решил, что мне стоит еще раз приглядеться к клубу в Чизике, к дому у вод Темзы, в который тайком сходятся богатые гомосексуалисты Лондона. Я провел еще три дня на дереве. Чертовски холодно было. Думаю, если бы я остался там дольше, волосы у меня и вправду начали бы выпадать. Должен признаться, в кармане у меня лежала бутылка «Арманьяка». Но маленькая, ваше преподобие. Совсем маленькая, — и ладони Фицджеральда сложились, словно охватывая бутылку — действительно, очень маленькую.
По представлениям Пауэрскорта, «Арманьяк» по бутылкам половинного или четвертного объема не разливался, однако он решил не говорить другу об этом.
— На третий день — почему все важное случается на третий день, Фрэнсис? — я увидел знакомого. Я подождал, пока он выйдет, и проводил его до дома, стоящего менее чем в двух сотнях ярдов от места, в котором мы с тобой сидим. Он женат, этот субъект. Я сам был на его чертовом венчании. Должно быть, он, да поможет ему Бог, обладает способностью смотреть в двух направлениях сразу. Назавтра я столкнулся с ним на улице перед самым ленчем. Я целое утро прослонялся у его офиса, делая вид, будто кого-то жду. Последовал ленч. На сей раз, ваше преподобие, обошлось без «Арманьяка». Вынужден признаться обществу трезвенников: пили мы кларет. Ты не поверишь — Помероль, «Chateau Le Bon Pasteur». Мы проглотили целые две бутылки этой дребедени. «Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться, Он водит меня к водам спокойным» [55]. К водам Темзы. Прости, я что-то отвлекся, совсем как ты, Фрэнсис.
Я сказал, да простит мне Бог, что проникся интересом к мужчинам. Или к мальчикам. Но только, если все шито-крыто, безопасно, без констеблей и арестов. На середине второй бутылки он разговорился. Рассказал о доме у реки, о вступительной плате, предосторожностях, обо всем, что мы уже знаем.
Пауэрскорт, наклонившись, пополнил стакан Джонни. Здесь, в гостиной, было сейчас очень тихо.
— Так вот, в делах Чизикского клуба назрел кризис. Члены его заболевают один за другим. Один или двое в последние годы умели. Симптомы у всех одинаковые. Сыпь, жар, лезии, гнойники.
Снова сифилис, с горечью подумал Пауэрскорт. В большинстве своем люди проживают жизнь, ни разу не услышав этого слова. А я за одну неделю столкнулся с ним дважды.