Когда отзвучал последний доклад, Мадлен отправилась к реке. Дошла до берега, уселась на камень у воды, скрестив ноги, и уставилась на серебристые всполохи потока. Позволила шелесту волн гипнотизировать себя. Блуждала взглядом по плещущейся воде и тщетно пыталась сосредоточиться. Она растерялась. Впервые в жизни она растерялась. Превратилась в пылинку, которую треплет ветер. Она не смогла защитить своего большого мальчика от небытия, она бросила мужа и дочку дома одних, она оставила учеников, стерев их всех со своей внутренней грифельной доски, словно какие-то непристойные строки, накорябанные мелом. Затем, не чувствуя под собой ног, Мадлен шагала и шагала, пока ее не прибило к берегу возле этой фермы, сердце мутило от вопросов без ответа, вся ее материнская душа была натянута как лук и перемешана с пустотой. Эти поиски без компаса понемногу сводили Мадлен с ума. Она снова сосредоточилась на водовороте. Если бы, к примеру, Алексис утонул, если бы он потерялся в воде так, что никто не мог найти его тела, тогда она знала бы, что делать. Она пустилась бы в путь вдоль реки с того места, где заканчивались его следы, переворошила все камни, ощупала каждый квадратный сантиметр береговой линии, заглянула под все коряги и каждое нагромождение плавника, осмотрела каждый островок, каждую заводь, каждую заросль тростника, каждый стебелек кувшинки. Ползала бы на коленях в прибрежной пене, закатав штанины и рукава. Перевернула бы дно реки, опрокинула небо и землю. Не колеблясь и не тревожась, что о ней могут подумать люди, не позволяя никому подвести себя к огню, чтобы согреться, не слушая тех, кто пытается вразумить ее. Она искала бы до тех пор, пока руки не растрескаются, пока ноги не сотрутся в кровь; она выпытала бы у реки правду и забрала своего сына. Да. Если бы он утонул. Но здесь и теперь… Она не могла искать следы его тела. Она искала следы его сердца. Ну почему он решил исчезнуть? Ну куда он мог отправиться, не оставив своим близким на прощание ничего кроме вопросительного знака? По телу Мадлен пробежала дрожь. Волоски на коже вздыбились от свежести воды, которая постепенно тускнела в свете наступающего вечера. Нет, копаться в реке было совершенно незачем. Мадлен копалась в своих воспоминаниях. Поднимала с глубины сеть, полную водорослей, разбитых ракушек, белых рыбьих костей, отвалившихся и никому не нужных чешуек. Копаться было не в чем и незачем. Сегодня Мадлен переночует на ферме, воспользовавшись любезным приглашением, а назавтра продолжит путь.
Алексис крутился и вертелся в бессердечном пространстве, в своем одиноком мире. Одежда присыхала к его тлеющей плоти. Время замирало, пространство терялось в замирающем времени. Смерть была белым кровотечением, заставляющим Алексиса сомневаться во всем — в аромате цветов, оттенке снега, постоянном небытии, которое начинало затушевывать воспоминания о деревьях, дорогах и неделях, о его собственной реальности, о нити его памяти. Он хотел, чтобы ночная синева обволокла и унесла его, но синева медлила.
Что же привело его в эту тесноту? Он снова и снова распускал полотно лет, петля за петлей, но, как ни старался, не мог воскресить в памяти час своей смерти. Последнее воспоминание было жарким и жестоким: жарким — потому что в тот момент знойное майское солнце стояло в самом зените, а жестоким — потому что у Алексиса осталось лишь видение этой жары, настоящей жары, погасшей одновременно с ударами его сердца. А то, что было после этого свинцового дня… Тайна. Мертвая память. Дырявая память. Что же могло произойти потом? Что привело его в эту яму одиночества? Что он сделал, чтобы очутиться здесь… или, наоборот, что забыл сделать?