Знала ли Жюльет, что однажды Алексис совершит самоубийство? В детстве она не обращала внимания на то, что он полон ветра, заброшенный на гребень жизни, точно кузнечик. Это был Алексис, и точка; Жюльет не задавалась подобными вопросами. И только став старше, она поняла: он не совсем такой, как другие.
Им четыре года. Им пять лет. Их руки ощупывают кору деревьев. Их голые ноги исследуют лес. Смотри, Жюльет. Она опускает глаза, присаживается на корточки. Детство дрожит в траве, они вместе дышат, вместе задерживают дыхание. Бабочка машет крыльями, садится Алексису на нос. Жюльет смеется, хлопает в ладоши, и бабочка улетает.
Он всегда предпочитал вечера и одиночество. Когда их семьи, издавна дружившие между собой, отправлялись куда-нибудь летним днем, Алексис хватал Жюльет за руку и тянул ее в сторонку. Она не возражала. Мир рядом с ним тотчас становился во сто крат интереснее. Крадучись, они уходили подальше от шумной компании. Опускались на траву, и Жюльет клала голову Алексиса себе на колени. Она ладонью закрывала ему глаза, как делала ее мать, когда у нее поднималась температура; она трогала его лоб, гладила веки. Пели птицы, кожа Алексиса была мягкой. Позже, лет в десять, Жюльет любила перебирать его волосы, любила ощущение его руки на своем лице. Когда они вдвоем возвращались к остальным, вдоволь нагулявшись по лесу, Алексис снимал очки. Очутившись среди громких звуков расплывчатого мира, он какое-то время терпел окружающее веселье, а затем начинал умолять родителей вернуться домой. Домашние задания, виолончель и даже немытая посуда — все шло в ход, все призывало его поскорее покинуть гомонящее сборище. Наконец Виньо уезжали, и спокойствие вечера снова делало Алексиса похожим на полупрозрачную птицу.
Предчувствовала ли Жюльет, что его жизнь закончится раньше ее собственной? Она понимала, что всегда опасалась, даже боялась этого, пусть и почти неосознанно. Эта догадка сопровождала Жюльет с таких давних времен, что она совершенно сжилась с ней. Просто еще в самом раннем их детстве Алексис никогда полностью не завладевал своей жизнью, словно оставался на самом краешке собственного тела. Жюльет относилась к этому как к смене времен года, как к лунному циклу: дело обстояло вот так, больше и добавить-то нечего. Поначалу эта его отрешенность не сильно бросалась в глаза. Ребенок ускользает. Ребенок прячется под стол. Ребенок убегает в лес, к бабочкам, сжимая пальцами теплую ладошку своей подруги. Ребенок снимает очки и не отвечает ни на чьи вопросы, ребенок грезит, ребенок витает в облаках, ребенок утомляется. Молодой человек должен уметь держать лицо. Должен терпеть пронзительно-яркий свет, пожимать руки, внимательно смотреть в глаза, с прямой спиной сидеть в аудитории на лекциях. А однажды он отправляется на прогулку вдоль реки. Преподаватель объясняет ему дорогу. И река поглощает его. Он не казался тебе подавленным или печальным? — спросила мать Алексиса у Жюльет. Не больше и не меньше, чем обычно, мысленно ответила ей девушка. По ее мнению, дело было не в печали. Уже давно, с тех пор как она стала достаточно взрослой, чтобы ощутить непохожесть Алексиса на других, Жюльет говорила себе: он родился таким. Но сейчас из темной влажной земли перед нею вырастало глухое чувство вины. Что ей следовало бы сделать? Могла ли она, должна ли она была защитить Алексиса от этого неназываемого нечто, которое непрерывно отнимало его у него самого? Она полагала, что другие знают. А раз все вокруг знают и никто вроде бы не тревожится из-за этого, значит, положение не такое уж и серьезное. Она не подозревала, что, вероятно, никто кроме нее не разделял этой догадки. Неужели Алексис так искусно маскировался, что его родители совершенно не знали, ну, или разве что смутно чувствовали, что он словно бы наполнен россыпью битого стекла? Неужели никто по-настоящему не понял, что вода его глаз, свет его музыки — это и было оно, это и было отражение бутылочных осколков под его кожей, которое бросало ослепительные переливчатые блики вовне? Неужели и сама Жюльет не догадывалась, к какой трагедии все это может привести в итоге? Она опустила голову и вместе с Алексисом погрузилась в сумеречную синеву тишины. Возможно, он нащупал дно реки в тот роковой день, когда безжалостно яркий свет заставил его зажмуриться крепко-крепко. Вот о чем говорила она себе, бездумно кроша комочки земли на его могиле. Вот что она знала о нем. Но как ей объяснить все это матери Алексиса?
Здесь, в самом низу, стояла такая неописуемая тишина. Погребенный Алексис слышал только ее. Должно быть, эта тишина и являлась первопричиной чистоты всего, что находилось под земной корой, — камней, ростков, останков. Разделяться на части, не хранить ничего кроме души, хрупкой, как зимнее солнце. Оставаться под светом. Ему было Двадцать лет, у него не было больше возраста, ему была тысяча лет, возраст разума и возраст льда, возраст вековых деревьев, возраст мертворожденных детей. Беспомощно наблюдая за тем, как тлеет его плоть, он выискивал свои корни за пределами физической оболочки. Он молчал, увязая в осознании расширяющейся бесконечности. Находясь на берегу пустоты, готовился разрешить себе рухнуть в пропасть.