Лежа в полумраке мансардной комнаты, Алексис колеблется между сном и бодрствованием. Он угадывает тень Марлоу над своей головой, ощущает присутствие его внушительной фигуры в темноте, понимает, что профессор рассматривает его, полагая, что он уже крепко спит. Алексис не шевелится, дышит как спящий. Каждый вечер руки Марлоу приближаются чуть больше, касаются его волос, его лица. Профессор задевает одеяло, проводит ладонями по плечам, спине, бедрам своего студента. Алексис ждет, завороженный нереальностью происходящего. Это не Марлоу, это не Алексис, это все синеватая вечерняя мгла, это она разрешает пальцам преподавателя вот так исследовать его, вызывая вибрацию в его теле. Прикосновение напоминает помрачение, во рту вдруг ощущается какой-то прогорклый привкус, Алексис думает о коже Жюльет, но это здесь ни при чем. Сам того не желая, он хочет, чтобы эти руки забрались под одеяло, но сон не позволяет такого, он позволяет только ласку, похожую на биение крыльев, почти неощутимую. Дыхание Марлоу учащается. Снаружи стоит абсолютная тишина, изредка нарушаемая вскриками ночных птиц; ветер с реки, проникающий через полуприкрытое слуховое окно, охлаждает комнату, в которой внезапно стало так душно. Алексис заставляет себя сохранять неподвижность, но что-то в нем изменяется, приподнимает его, пробегает под кожей. Захваченный этим сновидением, которое стало тяжелым, как дыхание преподавателя, он вдруг словно бы улетает в беззвездную ночь. Вечер за вечером он караулит гулкие шаги. С приближением Марлоу воздух электризуется. Затем ночь уносит его. На восходе следующего дня в комнате светлеет. Никто ничего не знает, никто ничего не узнает, даже он сам, ну, или почти. Да и на самом деле ничего не происходит, если не считать беззвездной ночи и шороха крыльев. Утром Марлоу приветствует Алексиса так, словно они не встречались со вчерашнего вечера, и это действительно является единственной возможной правдой. Остается лишь одно напоминание, это дыхание профессора, его утренний запах, и Алексис отворачивается, стараясь держаться подальше, чтобы ничего не ощущать.
Потрясенная увиденным и пережитым, Мадлен вышла за ворота фермы, не оборачиваясь, добрела до реки и уселась на берегу. Дождалась, пока сердце угомонится, и долго-долго впитывала в себя отражение воды. Прозрачность потока напоминала ей глаза сына. Некая мозаика из деталей, ничтожно малых и в то же время чрезвычайно важных, начинала складываться в ее голове. Вот тяжелая поступь этой глыбы по имени Марлоу, вот кристальный разум Алексиса. Осознавал ли профессор, с каким студентом он имел дело? Чего он хотел — закалить молодого человека трудностями и тем самым помочь ему созреть или же, напротив, защитить его, предоставить ему укрытие? Понял ли он, насколько сильно Алексис нуждался в доверии, в том, чтобы ему дали время расправить крылья? Не слишком ли он на него давил? Нащупал ли он его слабости? Считался ли он с ними? Воспользовался ли он ими?
Мадлен запуталась в этой сети смыслов. Возможно, она никогда не узнает ответов на свои вопросы. Но она догадывалась, что между профессором и студентом сложились отношения ужасающего неравенства. Отдавали ли они себе в этом отчет? Можно ли за такое наказывать? Может ли человек умереть от восхищения?