— О, ну наконец-то. Какой ты соня.
Но сегодня Алексису трудно удерживаться на поверхности. Что-то утягивает его на глубину. Он отключается.
— Поняла, хорошо-хорошо. Спи.
Ноэми играет с травинкой. Должно быть, смерть — это очень утомительно. Она мысленно ставит себя на место брата. Там, внизу, точно нет ничего интересного, сплошная скука. От одной мысли об этом Ноэми одолевает зевота.
Девочка принимается петь. Эту песенку напевала ей мама, когда Ноэми была маленькой, ну, то есть более маленькой, чем сегодня, и которую она иногда поет ей и сейчас, ну, то есть не считая нескольких последних недель. Возможно, мама напевала ее и Алексису, когда тот был мальчиком. Человечек жил да был на свете, пируэты…[8] Голосок дрожит рядом с сердцем Алексиса. Голосок поет. Доносится до него сквозь деревянный гроб. Человечек жил да был, и у него был дом смешной… Поет дальше. И у него был дом смешной. Девочка раскачивается, баюкает своего мертвого брата. Из картона был тот дом… Веки Ноэми потихоньку смежаются. Ее руки и ноги немеют от жары и пения. Девочка продолжает напевать и укладывается на камень, прохладный, несмотря на знойное четырехчасовое солнце. Ноэми закрывает глаза. Из бумаги лестницы, вот это пируэты… Поднялся хозяин в дом, вот это пируэты… Она засыпает.
Мадлен стояла на низком берегу у подножия моста. Рассказывали, что тут росли какие-то особенные травы, и в прежние времена женщины приходили сюда собирать их, чтобы с их помощью изгнать ненужную беременность. Берег горьких трав. Мост — изготовитель ангелов. Пожалуй, в этом есть доля правды.
Река сверкала в послеполуденном свете. Интересно, смогли бы прибрежные травы изгнать печаль из нутра Мадлен? Вода здесь закручивалась куда яростнее, чем в других местах. Мадлен медленно зашагала по склону. Он оказался крутым. Арматура моста, крепко заякоренная в земле, кое-где проржавела. Мадлен взобралась на мост. На нем не раздавалось ни малейшего шума, по нему не проезжала ни одна машина. Простираясь вперед прямой линией, он перешагивал через реку. Вдоль одной стороны моста был предусмотрен тротуар для пешеходов. Мадлен двинулась по нему. Необъятный лес окружал реку, которая извивалась вдаль до самого горизонта. Воздух благоухал терпким ароматом хвои. Было там тихо. Мадлен остановилась на середине моста и устремила взгляд на ленту воды, бегущей внизу. Парапет был ей по плечо. Должно быть, Алексис взобрался на этот парапет, поймал равновесие между небом и землей, а затем птицей бросился в полет. Мадлен закрыла глаза. Боже, как здесь тихо. Ее сердце колотилось часто-часто, а мир вокруг хранил непередаваемое спокойствие.
Услышав хлопанье крыльев, Мадлен вздрогнула. На ограждение села галка и уставилась на нее своими круглыми глазами. Несколько секунд птица смотрела на женщину, а затем взлетела. Мадлен протянула руку, чтобы погладить галку, но та уже упорхнула прочь. Река и безмолвие навевали Мадлен некое смутное желание. Она открыла портмоне и вытащила пожелтевший от времени листочек бумаги, сложенный в несколько раз; этот листок уже многие годы дремал в одном из его отделений. На криво начерченных линейках была записана мелодия для виолончели, сочиненная Алексисом для матери. Одно из самых первых его произведений, ноты которого были нерешительными и золотистыми. Мадлен развернула старый листок с истрепавшимися уголками, положила его на парапет, чиркнула спичкой и поднесла ее к бумаге. Огонь тотчас же набросился на партитуру. Тишина затуманилась по краям, и Мадлен почудилось, будто вместе с облачком черноватого дыма, исходящего от листка, в воздух поднимается пение струн.
Вскоре от листочка осталась лишь горстка пепла. Жар угас. Мадлен сделала вдох, дунула на черные пылинки, и те соскользнули в пустоту. На протяжении нескольких мгновений она смотрела, как они разлетаются по воздуху, медленно закручиваются вниз и пропадают из виду.
Неожиданное предчувствие охватило Алексиса, стиснутого досками своей деревянной тюрьмы. Время от времени перед его внутренним взором мелькали расплывчатые видения реки и ветра, и он догадался, что, возможно, Ноэми сказала правду. Кажется, все произошло не очень давно. Был солнечный день. Был мост. Алексис поднялся на цыпочки, его тело зашаталось, в голове закружился вихрь самых разных мыслей. Может быть, ему хотелось, чтобы все закончилось, или же наоборот, чтобы все началось заново. Ветер растрепывал его волосы, а река была такой синей, что вдалеке почти сливалась с небом. Что-то внутри него всегда жаждало радикальных преобразований, но как можно сменить кожу, когда у тебя столько дел и ты не знаешь, с чего начать? Лазурные вспышки смешивались со вспышками в других глазах, усталость была так велика. Охваченный головокружением и душевными колебаниями, Алексис взобрался на парапет. Он не видел земли, в мире не оставалось ничего, кроме воды и берегов внизу. Деревья казались маленькими; возможно, на самом деле ничто на свете не следует воспринимать слишком серьезно, подумалось Алексису. А затем возник этот порыв, этот импульс, этот толчок в его ногах, вызов, сила, пришедшая из глубины страхов, обуздания своих порывов, вечного поиска себя. Он почувствовал, что должен разорвать пелену, разрушить могильное молчание, пройти через стену и очутиться на другой стороне — целым, невредимым, переродившимся. Он впервые осознал, что грань между жизнью и смертью может быть неплотной и тонкой, словно листок шелковой бумаги. Головокружение усиливалось, импульс в ногах нарастал: Алексису одновременно хотелось и остаться на мосту, и прыгнуть в пустоту, и там, в этом ничтожном движении мышц, в этом едва уловимом импульсе, под ним разверзлась пасть могилы, в которой он теперь лежал и пытался понять, что же с ним произошло. Что ему теперь делать с этим собственным выбором — ведь в конечном счете никто не сталкивал его в воду? Что ему теперь делать с этим выбором, который, казалось, принадлежал ему лишь наполовину? Выбором, подобным шагу в сторону, подобным бегству, засыпанию. И все-таки выбором. Что же теперь с ним делать?