Кем бы он ни был — он видел меня. Он слушал меня.
Вероятно, слушал только потому, что хотел переспать со мной.
Но все же. В течение нескольких часов я была видима. Меня слушали.
Мои веки тяжелеют, и я ставлю бокал с вином на край стола. Я слишком устала, чтобы вставать и искать одеяло или ложиться в свою постель. Мне нужно поспать.
Когда я просыпаюсь, мне так жарко, что не хочется двигаться. Золотистый утренний свет льется в гостиную, освещая толстое, мягкое одеяло, которое укрывает меня.
Одеяло, которое я не брала.
Я вскакиваю, сердце бешено колотится в груди.
На полу вокруг рождественской ели лежат несколько завернутых пакетов. Ещё там кремового цвета конверт, на внешней стороне плавным почерком написано «Для Глории».
Пальцы у меня так сильно дрожат, что мне с трудом удается открыть письмо.
Глория,
Эти подарки не умаляют того, что мы разделили прошлой ночью. Это не плата, а покаяние. Я позволил себе хотеть то, что я больше никогда не смогу иметь. Вини во всем этот несчастный праздник и прости меня.
К тому времени, как ты найдешь это письмо, меня уже не будет, и я никогда не вернусь. Так что можешь дышать спокойно, зная, что я и все, что связано со мной, далеко от тебя и твоих детей.
Если ты помнишь что-нибудь обо мне, пусть это будет предупреждением — не живи во тьме того, что ушло. Найди нечто новое. Позволь себе верить в будущее.
Он не подписал письмо. Ему и не нужно было этого делать.
В конверте деньги. Гораздо больше, чем я видела за всю свою жизнь.
Я должна была бы обидеться. Развеять купюры по ветру и проклинать его. Но моим детям и мне нужны деньги. И глядя на них с растущим волнением, я знаю, что они все изменят.
Он сделал это не для того, чтобы пристыдить меня. Он сделал это, потому что где-то глубоко в душе его фейри-обманщика есть нечто хорошее. Жалость, великодушие, и доброта. Дух этого времени года.
И он дал мне нечто большее, чем деньги. Потому что теперь я хочу накраситься, надеть свою лучшую одежду и пойти танцевать. Хочу пригласить подруг на чай и посплетничать. Я хочу взять Элли покататься на коньках. Хочу печь печенье и рассказывать девочкам истории. Снова достать принадлежности для рисования и нарисовать лицо ангела. И я хочу снова почувствовать на себе руки мужчины, его губы на своих.
Я хочу жить.
— Мама? — я слышу голос Элли позади меня. Вытерев слезы с щек, поворачиваюсь. — Мама, это деньги? — спрашивает она.
— Да, — кивнув, говорю я. — Большие деньги.
— Ты плачешь от счастья из-за денег?
Я смеюсь и притягиваю ее к себе.
— Да, дорогая.
Она извивается в моих объятиях.
— Подарки! Мне принесли подарки! Много подарков!
Когда я отпускаю ее, она летит к ним и разрывает бумагу.
В одном из пакетов маленькое красное пальто, как раз ее размера. В другом — золотоволосая кукла из городского магазина игрушек. Она молчит, исполнена благоговения, прикасается к кудряшкам куклы, ее пальчикам и платью с оборками.
— Мама, — говорит она, моргая на меня своими голубыми глазами. — Святой Николай принес эти подарки?
— Нет, дорогая, — говорю я, глядя в окно на яркий рождественский день. — Я 
думаю, это кто-то еще лучше.
Гаммер испустила свой последний хриплый вздох на восходе солнца в последнее утро года. Солнце было затуманенное, розовое, холодное, как будто с ледяной корочкой по краям. Такое красивое, что Эмбер захотелось на него посмотреть, но Гаммер предупреждала, что от яркого света у нее будут болеть глаза.
Резь в глазах казалась менее мучительной участью, чем встреча со сморщенным, впалым телом Гаммер на старом провисшем матрасе. Эмбер стиснула зубы и попыталась выдавить несколько слезинок — но Гаммер болела очень долго. Недели, проведенные за сменой грязной одежды старухи и запихиванием бульона между ее морщинистыми губами, высосали из тела Эмбер все нежные эмоции. Она была холодной и замерзшей по краям, как солнце.
В доме ничего не осталось. Ни еды, ни денег, ни припасов. Ничего, кроме запаса коробочек с надписью, сделанной изогнутыми буквами — «Серные спички длительного действия от Гаммер Грайя». «Долгое горение, при намокании гарантировано зажгутся».