– Что хотят – то и делают, – поддержал внутренний голос.
Солнце скрылось за тучами. Похолодало. Подул резкий ветер. Наверное, северный. Девочка аккуратно высыпала грибы к подножию памятника ноге, отряхнула и надела куртку. Подняла голову, чтобы посмотреть, не будет ли дождя. По небу с гулом летело что-то большое и тёмное.
– Самолёт? – предположил внутренний голос.
Ответить Геракл не успела. Большое и тёмное со свистом пошло на снижение и тяжело грохнулось в конце аллеи.
Когда рассеялись клубы пыли, Катя увидела Пушкина А. С., как две капли воды похожего на свою фотографию. Девочка потёрла глаза и ущипнула себя за правый бицепс. Было больно, но памятник не исчезал.
Она подбежала к Пушкину А. С. и оглядела его со всех сторон. Кучерявый, с бакенбардами, голова опущена, левая нога выставлена вперед, накидка расстегнута, одна рука за пазухой, а другая сбоку и немножко сзади. В ней шляпа. На подставке написано: «И долго буду тем любезен я народу…» и так далее.
– Это он, – подтвердил голос. – Даже годы жизни совпадают. И смерти тоже.
– Может, его сбросили с самолёта? – Катя явственно ощутила, как ей не хватает Спинозы. Он бы всё объяснил по науке.
– Психи какие-то! – разозлился внутренний голос. – То не было, не было, то вдруг поставили!
Геракл огляделась по сторонам:
– А директор где?
– Сие мне неведомо, – пожал бронзовыми плечами памятник.
У Кати подкосились ноги, и она села на песок.
– А… а… па…
– Как, впрочем, и то, почему меня сослали сюда со Страстной, – продолжал поэт. – Век там простоял, и что же?
– В-вы, Ал-лександр С-сергеевич, ум-меете разговаривать? – наконец выдавила из себя девочка.
– Вздор! Как я могу разговаривать?! – возмущённо отозвался Пушкин. – Я – памятник себе. Работы скульптора Опекушина. Бронза, литьё… Погоди, погоди, кто это сказал?
Бронзовые веки дрогнули.
– Не в моих силах изъясняться вслух, – тёмные глаза посмотрели направо, потом – налево. – Я могу лишь мыслить и страдать. Это – не я.
– Это вы, Александр Сергеевич, – Геракл преданно задрала голову. – Тут и на подставке написано.
– Неужто? – не поверил памятник.
– Да, – подтвердила Катя. – Тут сказано, что это вы, когда вы жили и когда умерли, а ещё – про любезен народу.
– А о переносе ничего нет? – свесились над Катиной головой бронзовые бакенбарды.
– Нет, – девочка обошла вокруг пьедестала. – Я видела только, как вы упали. Я сама заблудилась… Ещё ветер был… Ой! – Геракл почувствовала, как у неё внутри что-то от чего-то отлегло. – Это же сверхкороткие волны, Александр Сергеевич! Значит, Спиноза и Миша починили аппарат.
– Какой аппарат? Какие волны? Который Спиноза? Ничего не понимаю!
– Я вам сейчас всё объясню, – торопливо сказала Катя. – Мы вчера точно так же прилетели на телоразложителе. Только вы упали сюда, а мы в сарай. Там Миша живёт, в Выселках. Мы сперва думали, это просто деревня, как у бабушки. А это, сказал Спиноза, шестнадцатый век, представляете? Перенос во времени. А тут, – девочка показала на гипсовую пионерку с горном, – парк имени вас. Он так и называется: «Лукоморье».
– Весьма невнятно, – вздохнул Пушкин. – В шестнадцатом веке я ещё не писал. И как теперь прикажете всё это понимать?
– Не знаю, – честно сказала Катя. – Надо в Выселки вернуться. Только я дорогу потеряла. Вам оттуда, сверху, не видно?
Пушкин вынул руку из-за пазухи и приложил козырьком ко лбу.
– В седом тумане дальний лес, – сообщил он.
– В каком тумане? – удивилась Геракл.
Поэт не ответил. Он с удивлением рассматривал свою бронзовую ладонь.
– Чья это рука? Моя?
– Ваша, – подтвердила девочка. – А вторая сзади. Со шляпой.
Пушкин в недоумении оглядел шляпу и надел её.
– «Статуя оживает»… Это обо мне?
– Ага… Вы даже дышите. Я видела, как вы вздыхали. Вот так: ах!
Вся бронзовая фигура вдруг пришла в движение. Великий русский поэт помахал руками, потопал по пьедесталу ногами, присел, встал, попробовал снять крылатку, но у него ничего не получилось. Тогда он взял и спрыгнул с постамента. В песке остались две глубокие вмятины.
– Сколько же во мне весу? – удивился Пушкин. – А рост ничего, хороший… – Он посмотрел на Катю. – Я тебя, должно быть, напугал?