– Не знаю, брат, – покачал головой Пушкин. – Скажу только, что самые чёрные дела из благих намерений вершились. Сам подумай, сколько ты безвинных душ погубил, сколько сирот оставил, сколько городов выжег. Ты сам своим грехам счёт ведёшь. И перед своею совестью ответ держишь.
Степан Тимофеич, не отрываясь, смотрел на языки пламени. Пушкин тоже молчал. Петуля дремал, прислонившись к бронзовому колену поэта.
– Степан! – позвал женский голос, и Бонифаций открыл глаза. У костра стояла женщина в длинном платье и большом платке. Её запавшие глаза были строги и печальны, губы сурово сжаты.
– Степан! – повторила женщина, и Разин обернулся.
– Уходи отсюда, атаман, – она потеребила край платка и вздохнула. – Хватит уже.
– Кто такая? Как прошла? – вскинулся Разин.
Но женщина уже растворилась в темноте, будто её и не бывало.
Атаман вскочил.
– Эй, дозорный! – гневно крикнул он. – Заснул на посту! Куда глядишь? Откуда эта баба взялась?
– Какая баба, Степан Тимофеич? – растерялся пожилой казак. – Побойся бога! Места тут дикие, пустынные… А монастырь мужской.
– Ты видел? – Разин схватил памятник за плечо.
– Была тётка, – подтвердил Петуля. – А потом раз – и нету!
– Она не зря приходила, Степан Тимофеич, – негромко сказал Пушкин.
Разин в бешенстве бросился к железным воротам и затарабанил что есть мочи.
– Открывай, поп! – кричал он. – Открывай немедля! Не то спалю!
Заскрипели петли. Стенька оттолкнул послушника и ворвался в монастырь. Но на его пути встал Варлаам.
– Остановись! – настоятель поднял над головой крест. – Ты же слово дал!
– И слово сдержу! – глаза у Разина сверкали. – Покажи, поп, свои иконы. Все, какие есть.
– Ладно, – согласился настоятель, немного помедлив. – Но оставь своих головорезов за воротами.
– Возьму с собой двоих, – атаман знаком подозвал поэта и мальчика. – Они не из моих ребят. Странники, прибились.
Варлаам покосился на памятник и посторонился.
В дальней ризнице лежали старинные книги, громоздились подсвечники и чаши для причастия, вдоль стен стояли вынутые из иконостаса иконы, укрытые чёрными покровами. Воск со свечи стекал по Стенькиной руке, обжигая пальцы, но он ничего не чувствовал.
– Другую, – скомандовал Разин молодому монаху.
– Святой Николай Чудотворец московского письма… – пояснил Варлаам.
– Да сдался мне твой чудотворец! – раздражённо бросил Стенька. – Баб показывай!
– Святая Варвара Великомученица, привезена из Византийской земли, – поднёс икону молодой.
– Не та!
– Софья Премудрая…
– Нет. Дальше давай!
– Казанская Божья Матерь, – тем же ровным голосом продолжал монах.
– Эта приходила! – узнал Петуля.
– Держи! – Разин сунул свечу Пушкину и вырвал у монаха икону.
Из серебряного оклада на него строго и печально смотрели запавшие глаза, губы были сурово сжаты.
Ни слова не говоря, Разин прижал икону к груди, повернулся и пошёл прочь.
– Подымай народ, – сказал он дозорному, выйдя из стен монастыря. – Отчаливаем.
– Степан Тимофеич, ты чего? – удивился щуплый. – Неужто передумал?
– Я здесь хозяин, – отрезал атаман. – Делай, что велено. Да притащите со струга два сундука с самоцветами и оставьте здесь, у ворот. Смотри, если хоть камушек утаишь…
Сборы были столь поспешными, что, когда Пушкин и Петуля, распрощавшись с отцом Варлаамом, вышли на берег, они увидели только скользящие вниз по течению тёмные силуэты судов. Флотилия Разина уходила.
– Стойте! – заорал Бонифаций. – А мы как же?!
Но его никто не слышал.
Пушкин проводил ладьи взглядом.
– Ну что, брат Петуля, – сказал он, опускаясь на землю рядом с догорающим костром. – Мы дочитали этот сюжет. Дождёмся утра.
– Передаем Богатырскую симфонию композитора Бородина, – сообщили по радио. – Исполняет большой симфонический оркестр. Дирижёр – Игорь Мухудинов.
Василий Иванович аккуратно выскреб ложечкой из скорлупы остатки яйца всмятку и просмотрел утреннюю газету. Там напечатали большое интервью со скульптором Зурабом Левензоном, который выражал обеспокоенность по поводу загадочного исчезновения памятника Пушкину с одноимённой площади. В заключение ваятель выражал надежду, что бесценное культурное достояние будет возвращено народу.