Кто прав? Рабби или его ученик? К чему познание, если оно не призвано исправить жизнь, устранить несправедливость, искоренить зло? Какая мораль выше — естественная, отвечающая насущнейшим человеческим потребностям, или религиозная, взывающая к умерщвлению плоти, к принижению человеческого начала в человеке?
Я знаком с Уриэлем, история его жизни и страданий мне хорошо известна. По его словам, ему трудно было отречься от религии, в которой он был воспитан с колыбели, но на двадцать втором году жизни у него родилось сомнение: могут ли рассказы о загробной жизни быть истинными, а вера в них согласоваться с разумом? Разум твердил и постоянно шептал на ухо совершенно противоположное.
— Акоста прав, — вставил Спиноза. — И я так думаю.
Для подкрепления своего замечания Барух процитировал Екклезиаст: «Потому что участь сынов человеческих и участь животных — участь одна; как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом. Все идет в одно место; все произошло из праха, и все возвратится в прах».
Прада очень обрадовался. Вот он какой, его юный друг! Именно друг, единомышленник, смелый и проницательный. Среди взрослых такого не сыщешь.
Спиноза просил продолжить рассказ об Акосте. Прада охотно согласился.
— И вот, — продолжал свой рассказ Даниэль, — чума покинула, наконец, Пиренейский полуостров. Можно было возвращаться к прерванным занятиям. В 1604 году Уриэль снова в Коимбре, в благословенном университете. Он окреп и возмужал, но духовно он был надломлен. Смутно сознавая, что все хорошее и дурное в человеке ограничивается кругом его земного существования, он все еще беспокоился о душе. Он все еще верил, что человек состоит из бренного тела и вечного духа.
Бурно и тревожно протекали годы учебы в университете. Лекции и проповеди наставников подавляли волю, сковывали движения ума и сердца. Попы в профессорских мантиях призывали проклятия на греховную тягу к знаниям, призывали своих подопечных к аскетизму, воспитывали в них презрение ко всему мирскому.
Однако знакомство с историей папизма разоблачало лицемерие церкви и ее учения. Аскетизм — всего лишь маска, прикрывающая честолюбие иерархов. И деяния их шли вразрез с провозглашаемыми истинами. Григорий VII, например, неустанно твердил о христианском презрении к мирской власти. Но это ничуть не мешало ему притязать на верховное владычество над Корсикой, Сардинией, Испанией, Венгрией, Саксонией и даже Россией.
Что характерно для святых отцов?
На словах — милосердие и отречение от всего земного, на деле же — жестокая жажда наживы.
На словах — аскетизм и убиение плоти, на деле — разгул и пьянство.
Учение церкви, пришел к заключению Уриэль, находится в полном противоречии с ее практической деятельностью.
Сделав такой серьезный вывод, он ужаснулся собственной дерзости. А не дьявол ли подсказывает ему эти греховные мысли? Ведь достаточно хотя бы в мыслях усомниться в правильности учения церкви, и душа твоя навечно обречена на адские муки. Уриэль прекрасно помнит основной принцип канонического права: «Действие получает характер преступления не вследствие своего объективного результата, а только вследствие соединенного с ним намерения». Поделись Акоста своими сомнениями с кем-нибудь из наставников, и он тут же получил бы по заслугам.
А наказания для ослушников и мудрствующих лукаво самые разнообразные: малое и большое отлучения от церкви, исключающие отлученного из общественной жизни; аскетическое покаяние в постах и молитвах; пожизненное заточение в монастырь; сожжение на костре и многие другие.
За подобные богохульные мысли Уриэля следовало бы отправить на костер, предварительно вырвав язык. Но столь ли греховны его мысли? Ведь выводы напрашиваются сами собой. Разве он может запретить себе мыслить? Что же предпринять? Неужто ему следует бросить и университет и каноническое право и вернуться домой?
Уриэль страдал. Любящий жизнь, он понял, что дальше так жить нельзя. Но как выбраться из путаницы встающих перед ним вопросов?
«Так как, — говорил мне однажды Уриэль, — в римско-католической вере я не находил успокоения, а хотел твердо примкнуть к какой-либо, то, зная о великом споре между христианами и иудеями, я просмотрел книгу Моисея и пророков. Там я встретил многое, что немало противоречило Новому завету, а то, что говорилось богом, доставляло меньше затруднений. При этом Ветхому завету верили иудеи и христиане. Новому — только христиане. Наконец, доверившись Моисею, я решил, что должен повиноваться закону, так как Моисей утверждал, что все получил от бога, а себя называл простым посредником, которого бог призвал или, вернее, принудил к этому служению. Так обманывают детей».
В Португалии свобода вероисповедания подавлялась самым жесточайшим образом. Поэтому Уриэль решил перебраться в Амстердам, где можно было перейти в лоно синагоги без особых трудностей. Между тем Акоста в Амстердаме встретился с нашей общиной, которая строго выполняет чуждые и неизвестные ему традиции и предписания Талмуда.
В Ветхом завете по вопросу, который больше всего занимал Акосту, то есть по вопросу о посмертном состоянии людей, об обстоятельствах воскресения мертвых и загробной жизни, приведены, как тебе известно, очень краткие и весьма туманные данные. Талмуд же всему этому дает полное и подробное описание, как предмету «весьма ясному и определенному».
Твои рабби и другие евреи Амстердама говорят, что смысл земной жизни сводится к тому, чтобы приготовить себя к жизни небесной. Старейшины общины в соответствии с Талмудом на каждом шагу предупреждают, что только душе праведника уготовано место в раю. «Нет удела в грядущей жизни, — проповедуют они, — для того, кто отрицает воскресение мертвых, богооткровенность Торы[8], — для человека, читающего светские книги».
Уриэль, познакомившись с этими проповедями, решил открыто заявить, что он не разделяет учения Талмуда. Раввины отлучили новообращенного от синагоги. При таком положении дела, рассказывал Акоста, он решил написать книгу, чтобы изложить свои взгляды и открыто доказать на основании самой Библии пустоту фарисейских преданий и правил, противоречия этих преданий и установлений закону Моисея. Когда он уже начал свой труд, случилось так, что по зрелом обсуждении он решительно примкнул к мнению тех, которые нисколько не помышляют о загробной жизни и бессмертии души. Старейшины громко поносили Акосту, осыпали его оскорблениями, кричали, что он еретик и отступник, иногда даже толпились перед его дверьми, бросали камни и всячески старались вывести его из себя, дабы он не мог обрести покоя даже в собственном доме.