ла меня. Я сказал ей, что трясся всю ночь напролет в поезде. Осторожно прикрыл за собой дверь и так и остался стоять на пороге, должен был прислониться к притолоке. "Ты мне что-нибудь привез?" - спросила она. "Нет, у меня ничего нет", - ответил я. После этого мы долгое время молчали, а потом она опять заговорила: "Сейчас он еще в трактире, в соседней деревне, но вот-вот уйдет оттуда и примерно через полчаса будет здесь. Он уже беспокоится, хотя не знает почему. Хочет допить свою рюмку. Тогда он и придет. Нет, он не пьян, он никогда не напивается, он просто совершенно растерян. Лучше всего тебе спуститься к нему, как только мы заслышим его шаги. Придется тебе распить с ним бутылку сливовой самогонки. Ты не возражаешь?" - "Да нет же, для меня это плевое дело". Потом мы опять замолчали и прислушались - не идет ли он. Но было еще слишком рано. Он уже направлялся к дому, но шел очень медленно. В комнате наверху не слышно было колокольного звона. Может быть, в церкви перестали звонить. "Наверно, его выберут в бургомистры, - сказала она. - Он самый дельный крестьянин во всей округе. Всякое дело так и горит у него в руках. Но тебе давно пора было приехать, ведь иначе он никогда не стал бы бургомистром. Его не следовало впутывать в эту историю, она не для него, он ни в чем не виноват, это ты должен запомнить". - "Да, я знаю", - согласился я. "Люди считают меня больной, - сказала она, - оттого что не понимают ничего, ровным счетом ничего не понимают, и оттого что заметили: иногда мне хотелось умереть. Разумеется, я их пугаю. Конечно, с моей стороны это неблагородно. Надо научиться все скрывать. Но иногда я не могла ничего с собой поделать, я не знала, где ты обретаешься, не знала..." - "Я трясся всю ночь напролет в вагоне", - быстро повторил я. "Да, хорошо, что ты наконец решился, - сказала она. - Еще есть время для всего. Но сливового самогона тебе придется отведать. Иначе разговор не получится. Потом у тебя будет пахнуть самогоном изо рта, но не так уж сильно. И вообще это не имеет значения. На улице все быстро улетучится. Временами я прислушиваюсь к тому, как он храпит по ночам. Ты не представляешь себе, до чего мне его жалко! Он ведь уже мог стать бургомистром. А теперь даже в его храпе мне чудятся жалобные нотки. Он спит там, напротив, по другую сторону коридора, в прежней комнате твоей сестры. Комната твоих родителей пустует. Старая служанка спит над коровником. Ты должен знать, что все считали меня больной, даже врач ко мне приходил, но я их высмеивала. Не найдете вы у меня никаких болезней, говорила я им, а они все равно не верили. Раз меня даже поместили в больницу, выброшенные деньги, к тому же очень неприятно. Все это я переносила безропотно, ведь они так хотели, и я решила идти им навстречу. И чего только они не перепробовали: все, что вычитали из книг, и все, что выучили в институтах. Я сжала зубы. Уж лучше бы я была теленком, одним из наших телят. Им и то жилось привольней, хотя потом их забивали. Но телята не ведали, что их ждет. Они радостно скакали по лужку. А смешные поросятки! Я хохотала каждый раз, когда видела, как она носятся по двору, с быстротой молнии они разбегались во все стороны. А на том подоконнике летом сидели три маленькие зеленушки и во все горло орали, будоража долину, орали и махали крылышками до тех пор, пока не прилетали родители и не совали им в клювы еду. Можешь себе представить, как нервничали взрослые зеленушки, заслышав крик птенцов на противоположной стороне долины? Но об этом поговорим позднее. Я попросила бы тебя сесть ко мне на постель, ведь ты трясся в поезде всю ночь напролет и, стало быть, очень устал. Впрочем, не стоит, пожалуй, садиться, он уже скоро придет. Кроме того, я вижу тебя лучше, когда ты стоишь у дверей. Отсюда все кажется другим. Только не сердись на меня. Я хорошо знаю, что ты с удовольствием посидел бы со мной рядышком. К тому же это твоя комната". Я покачал головой. "Да! Да! - сказала она. - Ради бога, не притворяйся. Все равно это тебе не удастся. Ты был у моих стариков напротив?" - "Да, сказал я, - выпил у них стакан молока. И еще они угостили меня медом". "Ах, - сказала она. - Но здесь тебе придется выпить сливового самогона. Так повелось. Отказываться неприлично. Иногда у нас во всем доме пахнет самогоном. Мне это неприятно, запах самогона раздражает, но на сей раз ничего не попишешь. Ты должен думать о нем, а не о нас. Должен сжать зубы точно так же, как и я сжимала зубы, тогда все у тебя получится. Кстати сказать, для него еще не все потеряно, ты появился аккурат вовремя". "По-твоему, для нас все потеряно?" - спросил я тихо. "Этого никто не может знать, - сказала она. - И это не так уж важно, не стоит ломать себе голову насчет нас. Наверно, если мы перестанем думать, что по отношению к нам совершена несправедливость, нам еще будет отпущено какое-то, пусть совсем короткое время. Понимаешь, надо забыть о таком чувстве, как месть. Но это очень, очень трудно; Я не больная. Они так и не обнаружили у меня никаких болезней, хотя ощупали с ног до головы. И в больнице ровным счетом ничего не нашли. Да и как было найти? Я совершенно здорова, я такая же, как все остальные женщины, уж поверь мне. Если бы я была больная, то не стала бы просить тебя распить с ним бутылку самогона. Тогда я, вероятно, заплакала бы я отослала тебя прочь. Поверь мне, пожалуйста, я наверняка стала бы госпожой бургомистершей. Папе и маме ни в коем случае не следовало посылать меня в монастырский лицей. У родителей, конечно, были самые благие намерения, они хотели, чтобы я стала образованней, чем они, все это легко понять, но сколько несчастий произошло из-за этого. Ведь теперь я никак не могу стать госпожой бургомистершей, не могу, несмотря на все мои старания. Подумай только, я совсем перестала читать книги, по прочла ни строчки. Хотя они мне сами предлагали, они мне говорили: почитай же книжку, раньше ты читала запоем. По я не соглашалась, я убрала свои книги, не раскрыв ни одной, ведь я хотела сделать решительно все, чтобы стать госпожой бургомистершей. И все же мне это не удалось. Когда будущий бургомистр стоял в дверях в той же позе, что стоишь ты... Нет, он стоял иначе, не так, как ты, он же не трясся в поезде всю ночь напролет. Ты ведь его знаешь, вы вместе играли, когда были мальчишками. Да, он стоял вон там, сущий мальчишка, который только что прибежал, наверно, хотел быть первым, совсем запыхался, разгорячился, покраснел от напряжения и вдруг на бегу остановился как вкопанный, еще секунда - и он бы столкнулся со мной. И вот каждый раз я приходила от этого в такой ужас, что все было напрасно, и они уже хотели забрать железной решеткой мое окно. Да, в один прекрасный день с утра к дому явился подмастерье кузнеца, он прислонил к наружной стене лестницу и вскарабкался наверх, чтобы снять мерку с окна. Я поговорила с ним, объяснила парню, что решетка не нужна, я и так не убегу. И они оставили эту затею. Но страх продолжал душить меня, и однажды я не выдержала! Меня стошнило. Потом я все убрала за собой. Неаппетитная история, не хотелось мне никого утруждать. А рассказываю я тебе это только потому, что раньше мы все тоже друг другу рассказывали, и потому, что не хочу, чтобы ты думал, будто я больна. С болезнью мое состояние не имеет ничего общего, по им этого не понять, людям такое растолковать невозможно. Помнишь ли ты еще, как мы сидели каждый день напротив в беседке? Или внизу у самого ручья? Помнишь, как мы шли по мху в роще, шли так тихо, что даже не вспугивали косуль, так тихо, что не слышали собственных шагов, это было на холме, где растут колокольчики и черника? Я никогда больше не бывала там, хотя отсюда это близко. Мне не хотелось напрасных переживаний, ведь я осталась такой, как прежде. Ты мне не веришь?" - "Да нет же, я тебе верю", - сказал я. "Правда?" - "Да, - сказал я. - Иначе я не стал бы трястись всю ночь в поезде". - "А что они сделали с тобой?" - спросила она. "Со мной было точно то же, что с тобой", - сказал я. "Ах, - сказала она, - я часто думала о тебе, бедняжка, думала я, ты удивляешься, почему другая женщина не приносит тебе счастья. Хотя на свете так много красивых женщин. И потому я тоже прилагала все силы, чтобы стать госпожой бургомистершей, ведь я хорошо знала: только тогда ты обретешь счастье. Но, к сожалению, и у меня ничего не получалось. А ты и впрямь ничего не привез мне?" - "Нет, - ответил я, - у меня нет ни гроша в кармане". - "Это не имеет значения, сказала она. - Потом мы сможем на минутку забежать к моим родителям, попрощаться с ними. И я возьму у них денег на дорогу. Скажи, а ты не будешь стесняться из-за того, что едешь с такой женщиной, как я?" "Почему я, собственно, должен тебя стесняться?" - спросил я. "У меня нет городской одежды, - сказала она, - я не знаю, что теперь модно. Нам придется решительно все покупать заново. Надо будет приноравливаться к людям, чтобы не стать посмешищем. Послушай, я вовсе не возражаю, чтобы ты сел со мной рядом на кровать. Нет, не возражаю, хотя сейчас смысла нет. Он уже пришел, тебе следует спуститься и поговорить с ним". Я оставил ее одну и спустился по лестнице. Он не был пьян, но глаза у него слегка покраснели и взгляд был неподвижный. Мы сидели за столом с липовой столешницей, он достал из стенного шкафа две рюмки матового стекла и налил из оплетенной бутылки сливового самогона. В комнате сильно запахло сливой. Мы заговорили об общих знакомых, которых знавали раньше, он рассказал, что из каждого стало. И еще мы поговорили о сельском хозяйстве. И о политике. Говорили, время от времени опрокидывая рюмку самогона. Ибо мы ждали. А потом спустилась моя жена, одетая по-дорожному; она сказала, что хочет заглянуть напоследок в кухню, посмотреть, приготовила ли служанка какую-нибудь приличную еду для него, ведь скоро пора обедать. И тогда у него из глаз полились слезы, самогон был здесь ни при чем. Он был здоровенный малый, высокого роста, со свежей румяной физиономией. Ужасно было наблюдать за этой картиной, за тем, как ни с того ни с сего у него потекли слезы из глаз, а он ничего не мог с этим поделать. Но такова уж была ситуация, он действительно попал во все это по недоразумению. Ну вот. А после мы ушли.