«С чего я решила, что он собрался убить меня? Разве просто убить человека?»
— Ты лучше уходи! — сказала немного пристыженная Марина и накинула на себя халат. — Поодиночке мы, наверное, скорее успокоимся.
Она встала и прошла в ванную.
Рамаз с чувством гадливости проводил ее взглядом.
О, с каким удовольствием он утопил бы ее в ванне, если бы мог скрыть следы.
«Что делать? Что предпринять?
Надо держаться, взять себя в руки. Я должен медленно и постепенно, будто смирившись с судьбой, улестить ее — если сейчас пригласить ее за город, она может заподозрить неладное, испугаться и не поехать. В течение недели я якобы успокоюсь и примирюсь со всем, а вернув ее доверие, снова повезу в Пасанаури…
Лучше в ущелье Армази. Где-нибудь пристукну и сброшу в Куру.
Господи, и эту в реку!
Бог свидетель, я не вижу иного выхода. В чем я виноват? Разве я что-то обещал и не сдержал слова? Пусть за все пеняет на себя?» Его решение было твердым и окончательным.
От радости Рамаз воспарил на седьмое небо — Мака Ландия пригласила его домой. Сгоряча он решил приодеться, но тут же передумал. Ему не хотелось обнаружить перед кем-то свое ликование и волнение. Он оделся по-спортивному и посмотрелся в зеркало. «Неплохо!» — убедился он в правильности выбора: в кожаной куртке он выглядел более подтянутым, рослым и сильным. Собрался было сбрить усы, но немедленно решил, что не стоит этого делать, не то Мака вообразит, что он раб всех ее желаний. Временами на него, полного радости, накатывала тоска. Воспоминания о Марине были как нож в сердце, и у него опускались руки. Он даже не желал думать о том, что в ее утробе шевелится его ребенок.
Отчаянье быстро сменилось надеждой, твердой надеждой и ликованием; уверенность в будущем и ощущение собственной значительности оттесняли неприятные переживания в какой-то дальний угол души.
На рынке, неподалеку от стоянки, он купил белые гвоздики и положил их в машину. Поглядел на часы — время было рассчитано так, чтобы появиться у Ландия точно в восемь часов.
На мосту Челюскинцев он увидел толпу. Все смотрели вниз. Он остановил машину посреди моста и вышел. Волнение и любопытство обуревали наблюдавших.
— Что случилось? — спросил Рамаз у ближайшего молодого человека.
— Труп в Куре. В камнях застрял. Видимо, откуда-то принесло.
— Труп? — Что-то случилось с сердцем Рамаза: ему показалось, что оно разбилось на куски, словно стекло витрины от брошенного камня, и осколки посыпались в живот. Он быстро протолкался к перилам и поглядел вниз.
Внизу он отчетливо разобрал руку застрявшего в камнях трупа. На берегу Куры, оттеснив любопытных, стояла милиция. Там же, около привязанной лодки, то и дело указывая на труп, пылко толковали о чем-то трое молодых людей. Голоса их до моста не долетали, но не стоило обладать большой смекалкой, чтобы понять, что они совещаются, как лучше подобраться к утопленнику.
Рамаз отпрянул от перил, будто его ударило током. Сел в машину и поспешил уехать.
Молодой человек проводил его иронической улыбкой и снова перевесился через перила.
Рамаз напряженно гнал машину. Он вспоминал Марину и свой безжалостный приговор, вынесенный беспомощной женщине. Вспоминал и твердо кивал головой — никакая сила не заставит его изменить решение. Потом стал думать о сегодняшнем вечере.
Перевести мысли, подчинить их себе удалось легко, и он сразу забыл и о застрявшем в камнях трупе, и о Марине.
«Как вести себя?
Высокомерно?!
Не годится!
Лучше быть самим собой и в разговоры, пока не обратятся, не встревать.
Мои имя и фамилия все равно привлекут всеобщий интерес.
А особого внимания самой Маки будет достаточно, чтобы я сделался главной фигурой вечера».
Неприятное чувство бесследно испарилось, уступив место радости.
Рамаз быстро приближался к дому Маки, и волнение его усиливалось, волнение и приятное ожидание встречи с незнакомым окружением, с незнакомым обществом и, если хотите, с незнакомым миром.
Дверь открыла Мака.
— Я первый? — с улыбкой спросил Рамаз, вручая ей цветы.
— Наоборот, вы пожаловали позже всех.
— Но я не опоздал? — Обеспокоенный Рамаз посмотрел на часы и вступил в холл.
— Не волнуйтесь. Мне не хотелось томить вас в незнакомом обществе, поэтому остальных я пригласила на полчаса раньше.
Мака Ландия недоговаривала: ей не хотелось представлять Рамаза каждому приходящему гостю в отдельности. Ее снедало любопытство, какой эффект произведет на всех его запоздалое появление. По правде говоря, она не поделилась с ним своим замыслом еще и потому, чтобы не выдавать своего восхищения им, молодым ученым, что, естественно, пока было преждевременным.