Все, кроме Лии Рамишвили, засмеялись. Макой еще больше овладело чувство гордости, и, сияя глазами, она выражала гостю явную симпатию… Более того, восхищение.
— У меня, батоно Рамаз, к вам один вопрос, — почтительно начал вдруг кардиолог.
— Слушаю вас! — Рамаз замечал, что самое большое уважение проявляют к нему ученые. Других преимущественно волновал факт сенсационного успеха молодого ученого.
— Вот вы, оказывается, прекрасно играете на пианино. А насколько правомерным представляется вам не столь давний спор физиков и лириков? Есть для этого спора реальные основания?
— Батоно Ираклий, во-первых, оценка Маки по поводу моей прекрасной игры кажется мне несколько преувеличенной. Во-вторых, меня ничто так не возмущает, как притянутые за уши, надуманные проблемы. И спор «физиков и лириков» лишь результат хаоса, царящего в мозгах журналистов. Никто, товарищи, ни с кем не спорит. Для чего мы создаем искусственный ажиотаж? Зачем сражаемся с ветряными мельницами? Неужели v нас нет других тем, чтобы преподнести их читателю? Неужели мы настолько осветили все интересные проблемы, чтобы сбивать с толку людей высосанными из пальца дискуссиями? — У Рамаза разгорелись глаза, он энергично жестикулировал, ерзал в кресле, одолеваемый желанием вскочить на ноги. — Я не понимаю удивления по поводу того, что Эйнштейн играл на скрипке; не понимаю, в чем смысл сенсации, что Макс Планк был превосходным пианистом. Почти три десятилетия назад, точнее, в 1959 году, в Киеве, я впервые встретился с Гейзенбергом и был поражен философскими тезисами великого физика. С того самого дня я верю, что в каждом физике дремлет философ…
— Простите, в каком году? — прервал его хозяин дома.
— В 1959 году в Киеве, на международном симпозиуме, посвященном физике частиц высокой энергии! — не понял своей оплошности Рамаз. Смутившись, он обвел глазами удивленные лица слушателей. Особенно его обеспокоили пылающие щеки Маки.
— Да, но… — не находил слов Георгий Ландия, — вам же двадцать четыре года?
— Да, недавно исполнилось, пошел двадцать пятый.
— Господи! Как вы могли встретиться с Гейзенбергом в Киеве, когда вас еще и на свете-то не было? Вы, видимо, говорите в каком-то переносном, символическом смысле, не правда ли?
Рамаз опомнился. Он понял, что его занесло, что он потерял над собой контроль и не рассчитал сказанного.
Замешательство его длилось не больше мгновения. Моментально найдясь, он беззаботно рассмеялся:
— Вот видите, какое влияние оказывают на нас журналисты. Я произнес целую тираду на посрамление их, а сам даже не заметил, как начал мыслить их терминами и штампами. Вспомните, что мы часто слышим с телеэкрана… «Сегодня нас ждет встреча с Мерилин Монро» или «Каждая новая встреча с Ингмаром Бергманом — большая радость для истинного любителя киноискусства». Да, моя первая заочная встреча с Гейзенбергом произошла всего пять лет назад, именно тогда я познакомился с материалами киевского симпозиума 1959 года. Да, друзья, в каждом физике дремлет философ, — как ни в чем не бывало продолжал прерванную речь Рамаз. Мгновенно убедившись, что на всех без исключения лицах бесследно исчезли недавние замешательство и недоверие, он понял, что легко выбрался из лабиринта. Успокоившись, он глубоко вздохнул и продолжал с прежним азартом: — Итак, почему нельзя представить, что в каждом физике дремлет поэт или музыкант? Или, наоборот, в каждом поэте, художнике или музыканте, может быть, дремлет физик? Я лично знаком со многими поэтами и музыкантами, которые глубоко интересуются вопросами и проблемами физики, астрономии, генетики… Человек не может овладеть всеми отраслями знаний. Из множества профессий он выбирает одну. На другие не остается времени. Литература, живопись, музыка — больше, нежели специальность. Вот почему, я глубоко убежден, в каждом человеке дремлет художник…
В гостиной показалась симпатичная, просто одетая женщина.
— Позвольте прервать вашу интересную беседу, — с улыбкой сказала она, — покорнейше прошу за стол!
Все поднялись.
Мака представила матери гостя:
— Мама, это — Рамаз Коринтели!
— Очень приятно! — сказала женщина, протягивая ему руку.
Рамаз поднес ее руку к губам и поцеловал.
Вдруг кто-то вскрикнул.
Все обернулись.
Рамаз отпустил руку хозяйки и повернулся вслед за всеми.
Перевесившись через подлокотник кожаного кресла, потерявшая сознание Лия Рамишвили бессмысленным взглядом уставилась в пол.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Рамаз Коринтели видел какой-то странный, путаный сон, когда раздался телефонный звонок.