Скрежет тормозов всегда раздражал академика. Но сегодня на удивление самому себе он любовался сверкающим разноцветьем машин. Они, словно живые существа, как бы усиливали мажорное настроение прохожих, прибавляя улице праздничный ритм и красочность.
Будничная, примелькавшаяся горожанам картина повседневности раскрылась перед академиком неким волшебным миром. По мостовой навстречу друг другу катили две металлические реки. По берегам их текла сплошная пестрая толпа. Эти встречные течения ничуть не мешали общему движению. Красные, желтые, зеленые, синие, голубые, серые, черные и не сосчитать какие еще цвета кишели, вспыхивали, сверкали.
«Почему мне до сих нор не приходило в голову хотя бы однажды пройтись до дому пешком?» — пожалел в душе Давид Георгадзе.
Институт, кабинет, лаборатория, дом — таков его ежедневный маршрут, изредка нарушавшийся командировкой, симпозиумом или заседанием Президиума Академии.
У директора астрофизического института было столько забот и головоломных задач, что он отвык смотреть на улицу даже из окна автомобиля. Стоило ему устроиться на заднем сиденье машины, как он моментально погружался в мысли. Хотя, откровенно говоря, он и до машины не расставался с ними. Он двигался автоматически — выходил из института, открывал дверцу, садился — ни на миг не отрываясь от возникших в лаборатории идей, сознание старого ученого было без остатка занято исследуемыми проблемами. Все остальные действия совершались им машинально. В коридоре института он мог поклониться двадцати встречным, но спроси его, с кем он только что здоровался, Давид Георгадзе скорее всего не вспомнит ни одного из них.
Академик вполне отдохнул, прислонившись к стене, однако не спешил идти дальше — он наслаждался красотой улицы. У него сложилось впечатление, будто в институте астрофизики, в его сумрачных лабораториях, работали совершенно другие люди, непохожие на этих, за которыми он наблюдал сейчас, праздно фланирующих по улице. Этим, казалось, незнакомы ни строгие стены учреждений, ни скука однообразной работы.
Неожиданно внимание академика привлек желтый трепещущий листок. Хватило мимолетного ветерка, чтобы оторвать его от ветки. Академик проследил за его полетом. Листок, будто вальсируя, совершал пируэты, на миг набирая высоту, и все же медленно планировал на землю.
Когда желтый лист упал на тротуар и был растоптан ногами прохожего, Давид Георгадзе скорбно покачал головой. Ведь он сам, изношенный трудом семидесятичетырехлетний ученый, походил на этот листок. И ему, видимо, тоже довольно малейшего дуновения ветерка, чтобы навсегда покинуть этот мир.
Он тяжело вздохнул и медленно двинулся дальше.
…Темнота упала сразу. Солнце померкло так внезапно и неожиданно, словно его погасили поворотом выключателя. Все вокруг потускнело. Люди застыли в тех позах, в которых застал их поворот выключателя. Машины замерли на месте. Листья на помертвевших деревьях уподобились безжизненным осколкам тонкого цветного стекла.
Смутный, сочившийся непонятно откуда свет, скупо озарявший улицу, окрасил все мертвым цветом.
Академик вытер холодный пот, не в силах постигнуть случившееся. На тротуаре столпились сотни статуй. Полные пластики, они на первый взгляд четко передавали движения людей, но стоило приглядеться повнимательнее, как возникало страшное ощущение, что в их пластике сквозит не жизнь, как в каменных или бронзовых изваяниях, но смерть. Они словно изображали триумф смерти, конвульсию последнего мига.
Академик, обливаясь от страха потом, брел среди этих мертвых статуй. Он старался обойти их так, чтобы никого не задеть. В душераздирающей тишине слышались только звуки его шагов, одышки и сердцебиения.
С каждым шагом страх все тяжелее давил на него. Георгадзе оглядывался по сторонам в надежде напасть взглядом хоть на одно живое существо, на один движущийся автомобиль, на один трепещущий лист, но тщетно. Эти еще минуту назад полные жизни люди как будто разом превратились в бездушных механических болванов, приводимых в действие солнечной энергией или электрическим током. И когда невидимая рука выключила солнце, они застыли на ходу и окаменели.
Старый академик споткнулся о плиту тротуара и налетел на женщину лет сорока.
— Виноват! — в смущении и испуге воскликнул Давид Георгадзе. Женщина была холодная. Она была холодная как лед. Ее мертвые, остекленевшие глаза бессмысленно уставились вдаль.
Академик почему-то повернулся и побежал назад, если позволительно назвать бегом трусцу семидесятичетырехлетнего старика.