Самое большее я проживу три-четыре месяца. Даже если операция пройдет успешно, я все равно навсегда потерян для нее.
Жив ли Дато? Если жив и арестован, его, видимо, посадят лет на шесть, на семь. Может быть, скостят немного. Может быть, даже раньше выйдет. Хоть он будет с Аной.
Несчастная! — горько вздохнул академик, — Карточным домиком рассыпалась моя жизнь».
Он боролся с мыслями, лезущими со всех сторон. Отгонял их, пытаясь дать отдых голове, собраться с силами.
Это как будто удалось. Как будто сгинули рати черных вопросительных знаков.
«В некотором смысле одиночество хорошая вещь, никто не мешает думать и мечтать!
Но одинок ли я?» — Академик горько усмехнулся в душе. Он знал, что его сердце, легкие, вены и бог знает какие еще органы подключены к сложнейшей аппаратуре, чьи экраны мерцают за стенами палаты. Иногда его охватывало такое ощущение, будто его разъятое, расчлененное тело находится сразу в нескольких комнатах.
Единственным, что пока еще не отражалось на экранах мониторов, были его мысли, мысли, которых он сейчас бежал.
Обычно академик любил думать. Любил по совершенно естественным причинам. В мыслях он вступал в борьбу с головоломными проблемами, в мыслях находил средостение их запутанных дорог. А после инфаркта произошло нечто странное. Он воочию видел то, о чем думалось. Видел самую мысль. Когда он размышлял об абстрактных, бестелесных предметах, видел и эти бестелесные предметы. Что были они? Он, наверное, не смог бы рассказать, не смог бы описать их словами, но в процессе мышления действительно видел их.
Сейчас всеми фибрами души академик старался не думать ни о чем. Ни об осиротевшей жене, ни о бесследно пропавшем сыне, которого разыскивает милиция. Ему хотелось забыться. Хотя бы на несколько минут остановить тот неугомонный телетайп, который беспрерывно стучал в мозгу и безостановочно печатал на невидимой ленте непрекращающийся поток бессвязных, бессистемных мыслей.
На какие-то минуты ему это удалось. Он уподобился машине, отключенной от электросети. На какие-то считанные минуты он избавился от всего на свете. Потом невидимая рука снова включила его, снова в мозгу академика завертелась сложная система зубчатых колес. Где-то снова ожил вулкан, лавиной хлынули несметные черные вопросительные знаки. Они взмыли ввысь и рассыпались, как рассыпается во время салюта единый букет праздничного фейерверка. А затем, словно раздувшиеся, тяжелые бомбы, заскользили вниз.
Давид Георгадзе в испуге зажмурился. Он не хотел видеть миллионы вопросительных знаков, миллионами бомб сыплющихся на него.
Неожиданно он понял, что кошмарное видение исчезло и можно открыть глаза.
В палате пчелиными ульями все так же жужжали аппараты. Все вокруг было освещено их немногими красными и зелеными лампочками.
Академик несколько успокоился. Вытер ладонью влажный лоб и тяжело вздохнул.
«Вы счастливы?» — опять услышал он знакомый голос молоденькой журналистки.
…
— Вы счастливы? — неожиданно спросила академика молоденькая журналистка.
— Неужели грузинских читателей интересуют даже такие подробности? — улыбнулся Давид Георгадзе.
— Представьте себе, интересуют, — девушка пригладила волосы. — Когда личность популярна, штрихи ее жизни, отдельные детали и нюансы придают творческому портрету ученого более законченный вид.
Девушка, приложив ручку к губам, не сводила с академика испытующего взгляда.
— Мне представляется, что я счастлив. Видимо, потому, что я никогда не был несчастлив и, откровенно говоря, никогда не задумывался над подобным вопросом. Наверное, у меня вечно не хватало времени. Или оттого, что не смотрел на жизнь с философской точки зрения и не анализировал пройденные годы. Разумеется, я счастлив. У меня прекрасная лаборатория и превосходные условия для работы. Много, очень много радости принесли мне мои исследования и открытия. Что еще нужно ученому?
— Ваша последняя блестящая научная победа возвращает нас на десять лет назад. Затем для академика Давида Георгадзе наступил продуктивный, но спокойный период научной и организационной деятельности. И, если мой термин не покажется вам искусственным, я бы сказала, что взрыв давно уже не имеет места. Большая организаторская работа — вы ведь являетесь директором колоссального исследовательского института, и, прошу прощения за бестактность, ваш возраст, видимо, и обусловили десять лет научного спокойствия.
Давид Георгадзе улыбнулся, уставился в стол, задумался.