В квартире все было вверх дном. Стулья громоздились на столе, большой ковер в столовой свернут в рулон. Пораженный, академик застыл на месте. Оглядел комнаты. До него не сразу дошло, почему стулья оказались на столе, почему выдвинут резной сервант, почему сняты шторы…
Посреди залы — куча мусора. Удивлению Давида Георгадзе не было границ. До сей минуты он не представлял, что в квартире может скопиться столько пыли и мусора. Недовольно покачав головой, ученый прошел в кабинет. Поставил на стол вместительный портфель, опустился в кресло. Настроение было испорчено. Нервничая, дождался, когда все в квартире приняло прежний вид. Жена, повязавшая платок на манер деревенской бабы, раздражала его. В тот день академик понял, что семья живет своей жизнью, в которую он не вносит никаких коррективов. Как будто только сейчас вспомнил, что уже с месяц не видел сына. Когда он просыпался, тот спал. Когда ложился спать, сын еще не возвращался домой. Он уже давно не слушался мать. Та даже была вынуждена пожаловаться мужу, что их единственный отпрыск не думает жениться, а вместо этого пропадает бог знает где до трех ночи, а нередко и до утра. Давид Георгадзе сам женился поздно, вероятно, поэтому и не придал значения словам жены. Дато учился в сельскохозяйственном институте. Академик никогда не был высокого мнения о способностях сына, но твердо верил, что его Дато не пойдет по плохой дороге. Вернее, он даже представить себе не мог, какая напасть подстерегает его.
И вот сейчас ему, в раздраженной задумчивости сидящему в кресле, словно открылось, что у него нет ничего общего с семьей. Жена женой, он не представлял жизни без нее, но никогда не заглядывал ей в душу. Он всем сердцем любил жену и сына, но сознание его пребывало в ином мире, в таинственном мире физики элементарных частиц. Ему было не до знаков любви и внимания. Жена никогда и ничем не обременяла его. Наоборот, она старалась, чтобы неприятные истории не доходили до ушей Давида. Лишь иногда с ее губ срывался упрек в адрес сына. Но отведя душу, она тут же сожалела о сказанном. Обрывала на полуслове начатый разговор, делая вид, что все это сущие пустяки. Давид Георгадзе тут же забывал об огорчениях супруги и снова погружался в свои книги.
Так и теперь, запершись в кабинете, он переключился на свою науку. Выбросив из головы думы о семье, академик успокоился, погрузился в повседневные научные заботы. Он никогда не страдал манией величия. Он сам был первым и неподкупным оценщиком своих научных открытий. Он лучше всех сознавал значение своих исследований и прекрасно понимал, как прогремит в мире его последнее открытие.
«Может быть, я утратил чувство меры?
Может быть, от стольких успехов голова у меня пошла кругом и я раздуваю значение моего нового открытия?»
Нет, еще пять лет назад в голове ученого родилась мысль о возможности излучения из ядра не одного, а одновременно двух протонов или нейтронов. В первый момент он даже испугался, настолько дерзкой показалась ему собственная гипотеза. Он старался не думать над этой проблемой, навсегда забыть о возможном излучении одновременно двух частиц.
Увы!
Как будто некий невидимка нашептывал ему — не трусь, научное чутье никогда не подводило тебя!
Потом обдумывание. Сутками напролет.
Прошли месяцы, годы…
Теоретическая часть постепенно вырисовывалась. Тысячи экспериментов подавали надежду, что очень скоро он приподнимет завесу тайны. Анализ свойств атомного ядра убеждал, что должны существовать десятки изотопов парных элементов системы Менделеева, обладающих двухпротонной радиоактивностью. Чем дальше друг от друга ядра этих элементов, тем дольше они живут и тем легче излучают по два протона одновременно.
На пятом году теоретическое предположение Георгадзе подтвердилось. Академик знал, что открытие нового, пятого типа радиоактивности поставит его в ряды всемирно известных ученых.
Радовал ли его такой успех?
Разумеется, радовал, хотя в душе он гордился, что поспешность не свойственна ему. Другой на месте Георгадзе давно бы растрезвонил по всему свету.
Академик не торопился. Ему хотелось оформить труд надлежащим образом, уточнить мельчайшие детали, да и стиль научной работы, по его мнению, должен был быть безупречным.
Но именно тогда, когда все оставалось позади, академика подвело сердце. Написанный и перепечатанный труд — листки с описанием тысяч экспериментов, диаграммы и пленки — был помещен в огромный старинный сейф немецкого производства.
— Вы счастливы? — неожиданно спросила академика молоденькая журналистка.