«У женщины», — Давид Георгадзе поежился. Он слышал от жены, что у сына интрижка с какой-то женщиной. Тогда он не придал значения словам Аны, настолько естественным казалось ему поведение сына, которому, слава богу, уже под тридцать, а потом и вообще забыл о них. Он почему-то был убежден, что его отпрыск не способен сбиться с правильного пути. Такую невнимательность нельзя целиком сваливать на научную, доходящую до самозабвения работу академика. Сам он в юные годы был тихоней и не давал родителям повода для беспокойства. Видимо, поэтому он не представлял, что воспитание состоит из каждодневной заботы, из каждодневной бдительности и внимания.
— Может быть, все может быть, — пожал плечами следователь, — однако у меня слишком мало оснований предполагать, что машина угнана.
— Почему?
Следователь достал из кармана ключи от машины и протянул их академику.
— Кто дал их угонщику? Чрезвычайно сомнительно, чтобы ваш сын оставил ключи в машине.
— А кого сбила машина?
Следователь вытащил из кармана пиджака паспорт в целлофановой обертке и подал академику.
Давид Георгадзе раскрыл паспорт и обмер. Сердце сдавило. Фотография была запятнана кровью. Некоторое время он не мог разобрать, кто на снимке, мужчина или женщина. Вернее, он смотрел в паспорт, но ничего не видел. Окровавленный паспорт жег пальцы. С большим усилием Давид Георгадзе взял себя в руки и разглядел фотографию. С нее смотрел на него мужчина лет тридцати. Он показался чем-то знакомым. Георгадзе содрогнулся и, не в силах вынести его пристальный взгляд, нашел имя и фамилию. Нет, не знаком. Взглянул на дату рождения, подсчитал в уме.
«Пятьдесят пять лет, — с жалостью подумал академик, — Паспорт, видимо, получил лет пятнадцать назад».
— Очень пострадал? — спросил он севшим голосом.
Молчание.
Следователь взглянул на академика, потом на его супругу. Оба ожидали ответа, будто смертного приговора. Он заметил, что у обоих дрожат лица.
— Он очень пострадал? — громче повторил вопрос академик. Ему показалось, что в первый раз следователь не расслышал. С тяжелым сердцем закрыл паспорт и протянул следователю.
— Скончался на месте.
— Скончался?!
Лавина черного снега сорвалась с горы и с грохотом покатилась вниз. Академик увидел — огромная волна вздыбилась над головой, но не мог сдвинуться с места. Окаменев, как загипнотизированный, взирал он на летящую гору черного снега. Еще миг — и холодная черная лавина обрушилась на него. Накатила гигантская волна и потащила в бездну. Тонны холодного снега давили на грудь. Академик задыхался. Он силился закричать, но крик застревал в горле. Бушующая лавина со страшной скоростью волокла его в бездну. Сорвалась, рухнула на дно пропасти, и, как от взрыва тысячи бомб, качнулась земля.
— Помогите! — закричала Ана, бросаясь к мужу, без чувств распростертому на полу.
— Осторожно, не трогайте его! — Следователь подхватил ее и поставил на ноги. — Я сейчас вызову «скорую», у него, видимо, инфаркт!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В девять часов вечера Зураб Торадзе стоял у постели академика.
Давид Георгадзе спал глубоким сном.
Главный врач не стал будить его, решив подождать, пока больной откроет глаза. Взял стул, бесшумно переставил его поближе к кровати и неслышно сел.
Он волновался, несмотря на то что твердо верил, точнее, был убежден, что академик согласится на пересадку мозга. Но чем ближе подвигались стрелки к девяти часам, тем сильнее его донимали сомнения.
«Не дай бог в последнюю минуту испугается!
Невозможно! У него просто нет пути на попятный!
А вдруг он вообразит, что я его обманываю, говоря о трех-четырех месяцах!..
Смотрите, как сладко спит! Железные у него нервы. Человек с такими нервами и волей назад не повернет».
На академике не было очков. Без них его хрящеватый, с небольшой горбинкой нос казался больше.
«Куда он дел очки?» — спросил себя врач, не видя их на постели. Осторожно встал. На цыпочках обошел кровать. Очки лежали на полу. Академик, видимо, снял их и держал в руке. Когда он уснул, очки выпали.
Зураб Торадзе поднял их, на цыпочках вернулся к стулу, сел и уставился на суровое одухотворенное лицо больного.
Академик, словно почувствовав упорный взгляд, заворочался, веки его дрогнули и открылись. Поначалу он ничего не видел, но глаза постепенно привыкли к темноте палаты, и в зелено-красном свете аппаратуры обозначился силуэт Зураба Торадзе.
Тот встал и протянул больному очки:
— Добрый вечер!
— Вы уже здесь? Кстати, сделайте одолжение, наденьте их на меня.