Зураб Торадзе чувствовал, что, пока он не заговорит, больной не откроет рта.
— Доброе утро, батоно[1] Давид!
— Уже утро? — не сразу отозвался академик.
— Да, девять часов.
— Девять часов у вас называется утром? — чуть заметно усмехнулся больной. Вернее, пытался усмехнуться, но не смог. Только интонация произнесенной фразы позволила врачу понять, что у пациента возникло желание иронически усмехнуться.
— Нам известно, что ваше утро начиналось в пять.
— Вы пришли сюда не затем, чтобы пожелать мне доброго утра, — голос академика звучал холодно. — В конце концов, я категорически требую, чтобы вы откровенно обрисовали мне возможности моего изношенного организма. Я кровно заинтересован знать, и вы обязаны сказать мне как на духу, сколько я еще проживу, если мне вообще суждено пожить. Я не боюсь смерти! Я боюсь одного — не успеть сказать того, что должен, не успеть дать соответствующие указания коллегам и друзьям, которым предстоит продолжать начатое мною. Инфаркт набросился на меня как бешеная собака из кустов. Я не собирался умирать, и во множество замыслов, в значительности которых я не сомневаюсь, я никого не посвятил. Я не хочу, чтобы они сгинули вместе со мной, понятно вам? Поэтому вы не имеете права скрывать от меня что-то.
— Не волнуйтесь, батоно Давид, у вас нет оснований для беспокойства. Убедительно прошу вас, не нервничайте. Мы должны полностью исключить все факторы напряжения, волнений, переживаний, если хотим встать на ноги и продлить жизнь. И еще одно: вам не следует волноваться, я знаю, кто вы. Я отдаю себе отчет, с кем имею дело. Поэтому мне хочется, чтобы вы верили каждому моему слову.
— Вы бывали в Риме? — спросил вдруг академик.
— Что вы сказали? — сбился главврач. Ему показалось, что он ослышался.
— Я спрашиваю, бывали ли вы в Риме?
— Да, бывал!
— В таком случае вы должны помнить, что у тамошних туристических фирм есть программы — «Рим за три дня», «Рим за пять дней» и так далее. Я должен точно знать, на сколько — три, пять — дней я могу составлять свою программу действий. Как долго я проживу? Сколько дней, месяцев или лет?
Зураб Торадзе смешался. Он не ожидал острого, как фехтовальный выпад, вопроса. Замялся, не найдя сразу что ответить.
— Молодой человек, если вы не готовы, я могу подождать несколько минут.
Это обращение — «молодой человек» — резануло слух пятидесятидвухлетнего врача.
Возможно, преклонный возраст позволял академику выразиться именно так, но Зураб Торадзе понял, что возраст здесь ни при чем. Высокомерное «молодой человек» больше походило на обращение человека, привыкшего к положению патриарха.
— Ни в коем случае! Я готов ответить на ваш вопрос. Моя кратковременная пауза объясняется неожиданным поворотом беседы. Я вдруг сбился с мысли… Скажу вам прямо: в результате почти трехмесячного интенсивного лечения вы выкарабкались из кризиса.
«Выкарабкались», — горько улыбнулся в душе академик.
— Недели через две мы разрешим вам садиться. А месяца через полтора-два выпишем вас.
— Вы полагаете, что я вылечусь полностью?
— В вашем возрасте после инфаркта полностью вылечиться невозможно.
— Говоря «полностью», я имел в виду, что проживу по крайней мере год.
Молчание.
Главный врач пожал плечами.
Давид Георгадзе не видел ни его движения, ни гримасы, промелькнувшей на лице, но молчание было достаточно красноречиво.
— Все ясно! — спокойно и твердо (уместнее, видимо, было бы сказать — резко) подытожил он. — Посему я еще раз повторяю, нет, не повторяю, а категорически требую, чтобы вы ответили определенно, сколько дней или месяцев я проживу?
Академик повернул голову и в упор посмотрел на Зураба Торадзе. Главный врач увидел, как за стеклами очков в темных впадинах глазниц, будто заряды динамита, полыхнули огнем два больших глаза.
— Я, кажется, говорил, что вам нельзя нервничать. — Зураб Торадзе удивился непреклонности собственного голоса. — Осложнения возможны в любую минуту. Не исключение и сегодняшний день, он также может стать роковым для вас. Шансы на вашу выписку — восемьдесят против двадцати. При нынешней ситуации у нас нет сомнений, что эти двадцать процентов мы сократим до пяти. Однако когда мы вас выпишем, самое худшее может случиться в любой день. Ваше сердце как тяжелая гиря на паутинке.
— Ясно, — прервал врача Давид Георгадзе. — Это уже деловой разговор. Я сегодня же начинаю действовать. Прежде всего, распорядитесь, чтобы ко мне пригласили профессора Отара Кахишвили.
1
Батоно (иногда — батони) — вежливая, почтительная форма обращения, зачастую заменяющая несвойственное грузинской речи обращение по отчеству.