Белое море миновали благополучно, потом задули противные ветры. На подходе к Кильдюину в середине августа внезапно нашел густой туман, а через несколько часов, когда он рассеялся и корабли показали свои места, Спиридов с тревогой доложил флагману:
— Не показывает себя «Счастливый».
Бредаль вскинул подзорную трубу, еще раз осмотрел утопавший в дымке горизонт, перевел взгляд на сгрудившиеся по обе стороны корабли, закашлялся. «Еще не хватало забот, как-никак 60-пушечный корабль. — Невеселая усмешка скользнула по лицу флагмана, — Вот тебе и счастье».
— Передать по цепочке: «Иметь строй кильватера по ордеру. Курс вест-норд-вест».
Бредаль кивнул командиру:
— Прибавь парусов, выходи в голову. Дай пушку для внимания.
Через минуту с борта флагмана прогремел холостой выстрел. На фалах, расправляясь на ветру, затрепетали флаги, расторопные сигнальщики репетовали приказ флагмана.
К полудню ветер усилился, на гребнях волн появились барашки, рулевые с трудом удерживали корабли на заданном курсе. Спиридов то и дело поднимал подзорную трубу, считая за кормой корабли. Солнце катилось над горизонтом, видимость была неплохая, но старый боцман, знавший эти места, окинув взглядом оранжевую полоску на западе, пробурчал:
— Быть шторму великому.
Чем ближе к Нордкапу, тем круче становились громады волн, посвист ветра в подобранных парусах навевал невеселые мысли. Спустя сутки корабли уже не держали строя, а кое-как выбирались по генеральному курсу, частенько меняя галсы, так как ветер зашел к западу.
«А пожалуй, с Каспием не сравнить», — подумал Спиридов, глядя на свинцово-черные пропасти между гребнями волн, куда то и дело проваливался «Леферм». — «Там-то волна была круче, но поменее валяло гекбот, а здесь корабль о полсотни пушек кидает словно щепку».
Все кругом кипело и стонало. Угрожающе скрипели мачты. На наветренном борту звенели туго натянутые ванты. Боцмана с тревогой докладывали о течи в днище корабля. Спустя сутки начали ломаться железные крепления корпуса, кницы, кое-где лопнули ванты, и мачты могли не выдержать напора ураганного ветра даже при штормовых парусах. Еще день-два такой трепки, и эскадра, сойдясь с неприятелем, не устоит.
— Все корабли и фрегаты подняли сигналы «имею великую течь в трюмах», — доложил флагману Спиридов.
Невыспавшийся, в мокрой шинели, заросший щетиной Бредаль, молча выслушав адъютанта, глянул за корму, скользя по мокрой палубе перешел на другой борт. За сорок лет службы он всегда принимал единолично решения в боях с неприятелем и схватках с морем. Хотя петровский устав неукоснительно требовал от флагмана «никогда не дерзать чинить без консилии письменной под лишением чина».
«Шторм идет от зюйд-веста, стало быть, за Нордкапом океан вовсю на нас обрушится», — подумал Бредаль и поманил Спиридова.
— Передай с пушкой на корабли и фрегаты. Курс зюйд-ост, через час лечь в дрейф. Командирам прибыть к флагману по способности.
Мнение командиров на консилиуме было единодушным. Под угрозой потери кораблей следует прервать поход. Как требовал Морской устав, чинила «консилию письменно» и подписались все капитаны.
Из «Журнала Адмиралтейств-коллегии»: «А как оные корабли к компании не поспели и еще корабль „Счастливый“ отстал в тумане около Кильдюина так же столь крепкие противные ветры и эскадра в последние штормы претерпела разные повреждения, то по всем оным причинам решились возвратиться назад, для зимовья в Катерин-гавани. Вследствии сего вся эскадра, следуя вице-адмиральскому кораблю, спустилась от ветра, пошла к Кильдюину».
Через несколько дней в Катерин-гавани, у Колы, показался корабль «Счастливый». В шторм у него лопнули ванты, сломало грот-мачту и половину крюйс-стеньги и унесло их за борт. Вместе с собой мачта уволокла четырех матросов.
Оставив на зимовку в Катерин-гавани из-за недостатка провизии часть кораблей, Бредаль поспешил в Архангельск, чтобы успеть войти в Двину до ледостава. Больше всего его тревожило положение на Балтике: «Как-то там приходится бедолаге Мишукову?»
Бредаль беспокоился напрасно. Виной тому были, как ни странно, шведы. Из-за большого некомплекта офицеров и матросов и недостатка продовольствия в море вышла только часть флота, да и она избегала встречи с нашими кораблями.
Зато отличился галерный флот на Балтике. Он всюду поспевал: в озерах и прибрежных районах за наступающими войсками Ласси, перебрасывал пехоту в нужные места, доставлял боевые припасы и продовольствие, увозил раненых. Только к Выборгу галеры доставили 10 тысяч войск. Именно от Выборга Ласси повел в наступление 25-тысячный корпус по берегу Финского залива. Шведы ожидали мирного исхода схватки, отступали без сопротивления. Следуя за ними, русские войска быстро дошли до Гельсингфорса, обошли шведские укрепления и отрезали шведам путь к отступлению, принудив к капитуляции весь 17-тысячный шведский корпус. За эти промахи король отстранил и отозвал Левенгаупта, и спустя год его казнили.
Успешно наступая вдоль побережья, вместе с галерным флотом, Ласси опасался внезапного нападения шведской эскадры из Финского залива на галерную эскадру, а без ее поддержки наступление войск было немыслимо. Поэтому он посылал курьеров к Мишукову, требуя атаковать и отогнать шведов. Адмирал Головин каждую неделю посылал Мишукову курьеров, требовал искать неприятеля и атаковать. Но Захарий Мишуков был верен себе. «Мишуков, командуя флотом, — повествует историк, — равносильным неприятельскому, выказал удивительную нерешительность и пользовался всеми возможными обстоятельствами, чтобы не встретиться с шведским флотом, который с такою же настойчивостью старался уклониться от русского. Приводимые Мишуковым обстоятельства его действий в большинстве случаев были очень неудовлетворительны. Так, например, исполнение требования фельдмаршала, чтобы флот подошел к Гельсингфорсу одновременно с армией и отрезал шведам сообщение с морем, Мишуков объясняет бывшим тогда „попутным ветром“, при котором после трудно было бы отойти от финского берега. Прогуливаясь по морю с одного места на другое, он, видимо, уклонялся от столкновения с неприятельским флотом, который был не сильней высланной с ним эскадры. Донесения его в Адмиралтейств-коллегию были темны, уклончивы, неопределенны, несмотря на приказания со стороны президента коллегии о высылке плана действий вверенного флота, он оставался нем на всякие его требования».
После долгого молчания Мишуков наконец-то представил донесение.
В конце августа «Мишуков вручил рапорт Адмиралтейств-коллегии, в котором, прикрываясь именем Государыни и ее секретным предписанием, избавлявшим его от посылки отчетов, решительно уклонился от представления известий, а затем не сделал ни одного выстрела до окончания кампании, но представил радужный доклад, заслужив благоволение императрицы».
«Стервец, — чертыхался Головин, — знает, что Елизавета в белокаменной, пользуется ее прошлым расположением. Как же, знает императрица, что Мишуков сидел рядом с ее матерью на свадьбе с Петром I, помнит симпатии отца и матери к Мишукову, не раз пользовалась услугами Захария».
Видимо, Елизавета Петровна пребывала в ту пору в белокаменной в самом благодушном настроении. В свое время, став императрицей, она дала обет безбрачия. Для этого было немало причин. Вероятно, она предпочитала быть императрицей, нежели супругой и находиться в подчинении мужчины, главы семьи. Не исключала она и свое подозрение на бесплодие. За два десятилетия интимной жизни она ни разу не забеременела. Так что исключалась вероятность подарить наследника престолу, и, казалось, брачные узы будут для нее лишь бременем.
И все же одно дело — публичные высказывания, другое дело — жизнь.