На этой неделе, Мартин, я был приглашен Рапином, лидером патриотов этой деревни, присоединиться к «Братьям-охотникам». Меня приняли сразу же в звании кастора. — Приор гордо выпятил грудь. — «Братья-охотники», Мартин, они повсюду, в каждой деревне от Сент-Бенуа до Одельтауна. А за границей их еще несколько тысяч, с деньгами и оружием. Они примкнут к нам сразу же, как только наступит время. — Он ухватился руками за край стула. — На этот раз все будет по-другому, Мартин. На этот раз мы прогоним британцев с нашей земли.
— Подожди минутку, Франсуа. Ты же не был с ними в тысяча восемьсот тридцать седьмом. Как не был и я. Мы проиграли. Некоторые считают, что британцы поступили слишком мягко: амнистия для всех и прогулка на Бермуды для некоторых. На этот раз все будет по-другому, британцы теперь станут менее терпимы к тем, кого посчитают предателями. Франсуа, я бы хорошенько подумал об этом, прежде чем браться за старое ружье или вилы, выступая против британской армии. Твой друг Папино — где он сейчас? Восстание закончилось неудачей, Франсуа. У него не было шансов в прошлом году, не будет и в этом.
Коротышка энергично наклонился вперед.
— Ты неправ, Мартин. В первый раз мы вели себя по-глупому, сторонились всех, трусили. Но мы видим, как оскверняется наша земля. Британцы продолжают поднимать стоимость аренды. Мы должны освободить свою землю. Это наш святой долг.
— Святой долг! Будь разумным и подумай, Франсуа. Ты богобоязненный человек гораздо в большей степени, нежели я. Церковь не потворствует насилию.
— Ты опять неправ, Мартин. Церковь с нами. — Он яростно замотал головой, чтобы друг не прервал его. — Не епископы в Монреале. Они заодно с британцами. Но наши кюре за нас. Не думаешь ли ты, что я записался бы в патриоты, не получив на это благословения кюре Лаллеланда.
— Кюре Лаллеланд благословил восстание?
— Не совсем. Но он напутствовал нас на выполнение воли Божьей, не упомянув лояльности к британцам. А это то же самое. Ты должен присоединиться, Мартин. «Братья-охотники» будут рады видеть в своих рядах такого человека, как ты.
— Какого такого человека, Франсуа? — улыбнулся Мартин.
— Верного католика, любящего родную страну, не желающего, чтобы ее судьбу решали чужеземцы. Присоединяйся к нам, Мартин, и сражайся!
Дверь в лавку отворилась, и вошла женщина с маленьким ребенком. Приор встал.
— Мне нужно идти, мой друг. Человек с имуществом и достатком никогда не отдыхает. — Он рассмеялся, прежде чем продолжил: — Вот почему, конечно, мне присвоили звание кастора. Патриотов должны вести за собой чесгные, уважаемые люди.
«Невзирая на отсутствие военных знаний и опыта», — подумал про себя Мартин.
Это ни к чему хорошему не приведет. Он слышал об этих «Братьях-охотниках». Его собственный брат, Жозеф-Нарсис, числился патриотом уже несколько месяцев и был активным вербовщиком. Для чего? Насколько было понятно Мартину, страх перед британцами был настолько силен, что о начале какого-либо успешного восстания не могло быть и речи. У французов не было денег, оружия, вождей, организации и, что самое главное, не было воли. Нет, проблемы Мартина Гойетта были скорее личными, но, к счастью, менее неразрешимыми. Его революция была в нем самом, и британцы не имели к ней никакого отношения.
Жанна Кузино молилась и не услышала, как в открытую переднюю дверь вошел ее сын. Почти стемнело. Небо за высокими серыми облаками было розовым. Этот розовый цвет немного подрумянил облака. Хотя в комнате еще было светло, но на маленьком столике, покрытом широкой льняной скатертью, стояли две зажженных свечи. На стене над столиком висело распятие, а за свечами находились две картинки в рамках. На одной было изображение Святого сердца. Правая рука Христа указывала на Его открытое сердце, лежавшее в языках пламени любви. На другой — образ Мадонны. Ее руки были скрещены на груди, а взгляд поднят к небу. В центре столика стояла фигурка Мадонны с призывно раскинутыми руками. Бессчетные наведения глянца в течение долгих лет не могли скрыть ее древнего происхождения. Взгляд Мартина скользнул мимо коленопреклоненной матери и устремился к этой старинной Марии. Неосознанно, он рухнул на колени, не сводя глаз с ее простого великолепия, и помолился за дядю Антуана.
Мартину исполнилось пятнадцать, когда он открыл для себя, что Жанна Кузино была его настоящей матерью. Когда она написала ему из Сент-Тимоти и объяснила обстоятельства его рождения, вещи, которые Мартин никогда не мог понять, обрели смысл. И темноволосая женщина с холодными руками, уделявшая все свое внимание Жозефу-Нарсису, а позже — младшим детям. И безразличие к нему отца.