Видя такое дело, из-за облаков выглянуло любопытное солнце, – интересно сделалось, чего там задумали неспокойные люди, откуда у них взялась бутылка?
Про кулеш, который притащил в ведре сержант, светило знало все, и про консервные банки тоже знало все, а вот насчёт бутыли не ведало ничего, и что там плескалось, тоже не ведало, раздёрнуло плотные серые облака пошире, забралось в прореху целиком, будто в таз для мытья.
Хорошо сделалось, когда земля осветилась тёплыми лучами, даже кот запрыгал, затопал по краю плащ-палатки, и у него на душе стало светло, за край Пердунок не забирался, знал, что за это можно получить по дырявой заднице, прореха тем временем раздвинулась ещё больше, сделалось не только светло, но и тепло.
Вот что значит лето. Холод в эту пору вообще не держится, отваливает в сторону, освобождает место теплу, если где-то он и зависает, то ненадолго.
В центр плащ-палатки Соломин поставил ведро с кулешом.
– А сил у нас, Коля, хватит, чтобы столько съесть? – старшина сделал неуверенный жест пальцем в сторону ведра. – А?
– Нам помогут, – туманно отозвался на замечание Соломин.
– Кто?
– Увидишь. Ровно через десять минут.
– Загадками что-то говоришь, Коля.
– Весь в тебя, Сергеич, – коротко хохотнул Соломин, – ты же мой лучший педагог, у тебя всему и научился.
– Ладно, ладно! – старшина сделал взмах рукой, осаждая красноречивого сержанта. – Разберёмся во всём и дадим соответствующую оценку.
Соломин снова хохотнул – характер он имел весёлый:
– Что-то ты заговорил, как политрук с первой батареи.
Старшина махнул рукой ещё раз, давая понять, что продолжать беседу на «общеполитические» темы не намерен – хватит, мол.
Хватит, так хватит. Соломин подчинился старшему по званию.
Солнце, любопытное, ласковое, заполнив один раз прореху, больше не пряталось, так и сидело в этой прорехе, наблюдало за людьми: интересно, что же произойдёт дальше; кот задирал голову, косил зелёными глазами на светило, подставлял под лучи то один бок, то другой – пробовал выкурить из лохматой шкуры блох, да все попытки его были неудачными – блохи, конечно, тоже любили тепло, но вылезать из шкуры не собирались… Пердунок же, надо отдать ему должное, сдаваться не желал, переворачивался на спину и катался по земле, как баран, давя вредных насекомых…
В общем, жизнь вся, – что у людей, что у животных, – проходила в борьбе.
Ровно через десять минут, – с точностью хороших часов, – за изгородью клуни послышался звонкий серебряный смех, старшина, успевший скрыться в клуне, пулей вылетел обратно, распустил своё подбористое жёсткое лицо, маленькие глазки у него засияли лучисто: это ж такая диковинка на фронте – девчата… Они только при крупных штабах и водятся – связистки.
Метнувшись к дверце изгороди, старшина широко распахнул её:
– Милости просим, дорогие сударыни!
– Ждёте нас, мальчики? – звонким серебристым голоском поинтересовалась старшая из них, полногрудая синеглазая девушка с тремя командирскими звёздочками в петлицах – сержант, командир отделения, скорее всего.
У старшины от этого нежного голоса даже горло перехватило, дышать нечем сделалось, он откашлялся и медовым тоном пропел в ответ:
– Ждём, ждём, давно ждём! Квас наш, – он ткнул пальцем в сторону бутыли, расположившейся на плащ-палатке, будто королева, – квас наш уже чуть не вскипел на открытом солнце. – Согнув руку крендельком, старшина сунул ладонь сержантихе: – Георгий!
– Ася!
Старшина галантно склонился над рукой связистки.
– Может, вам удобнее, чтобы вас по отчеству величали?
– Да вы чего, старшина! Какие наши годы…
– Правильно, какие наши годы, – промурлыкал старшина и протянул руку следующей девушке: – Георгий! Иногда меня зовут Егором.
– Инна!
У Инны были серьёзные глаза, и вообще она относилась к категории девушек, которые никогда себе не позволят чего-нибудь несерьёзного.
– Инна Безбородько, – добавила девушка и ловко, будто невесомый корабль, обогнув старшину, вошла во двор клуни.
Старшине показалось, что Инна вообще не обратила на него никакого внимания, и он немедленно запал на неё, даже уголки рта у Егора Сергеевича болезненно задёргались. Так уж у мужиков заведено: западать на женщин, которые смотрят на них свысока и кажутся недоступными, при этом страдать от внутренней боли и думать о собственной никчемности.