Выбор и интерпретация в хронике исторических сюжетов самым непосредственным образом связаны с событиями личной биографии Фомы. О чем бы он ни писал, он думал прежде всего о себе, и эгоцентрический подтекст обнаруживал себя даже в самых далеких от основной канвы исторических отступлениях. Однако писание о себе в его время было определено достаточно жесткими рамками. Данте в «Пире», как бы подводя итог средневековому развитию жанра биографии, писал, что у риторов не принято, чтобы кто-нибудь говорил о себе без достаточных на то причин, которых может быть две — когда существует угроза бесчестья и когда пример собственной жизни может оказаться назидательным[8].
У Фомы были обе причины. Во-первых, он обосновывал и защищал собственную позицию в своих спорах, конфликтах и тяжбах с архиепископами, клиром и коммуной Сплита, а во-вторых, полагал эти коллизия и свои действия в них настолько поучительными, что и основные исторические сюжеты своего повествования, и их интерпретация служили примерами, подтверждавшими в исторической ретроспективе правильность его позиции и оправданность его деятельности. В этой ситуации трудно было избежать упоминания своих достоинств, которые автор не раз и перечисляет. Но именно это исключалось этическими законами автобиографического жанра. Очевидно, поэтому в сочинении Фомы наблюдается нарочитая отстраненность персонажа от автора: Фома использует известный в средневековой литературе прием повествования от первого лица и рассказа о себе — от третьего. Так что сочинение Фомы — это еще хроника, но и еще не мемуары. Индивидуальное намеренно спрятано за некое третье лицо, и автобиографическое повествование превращено в exemplum жизни этого лица.
Текст хроники, в том числе и в части, касающейся античной и ранне-средневековой истории, наполнен реминисценциями событий 30-40-х гг. XIII в., сыгравших столь значительную роль в жизни Фомы. Это находило отражение и в интерпретации сюжетов, к которым была применима сквозная идея хроники о неизбежных бедственных последствиях для города или государства отсутствия сильного правителя (пример — описание падения Салоны) и в намеренном сближении событий прошлого и настоящего, напоминающих о перипетиях церковной карьеры Фомы. Это, в частности, и изложение относящегося к VI в. конфликта между салонским архиепископом Наталом и архидиаконом Гоноратом, максимально приближенное к описанию собственных отношений с архиепископом Гунцелом и обстоятельств своего служения, и сообщение о сплитском архидиаконе середины XII в. Лукаре.
Пожалуй, в наибольшей мере обусловленность повествования личными мотивами проявилась в интерпретации сюжетов, так или иначе касающихся современной ему Венгрии. Если в других верхнедалматинских городах власть Арпадовичей была не столь ощутимой и поддерживалась в основном хорватскими феодалами, избиравшимися на должность комита, то в Сплите венгерское вмешательство было достаточно сильным и тем более существенным для архидиакона, что проводилось прежде всего через связанных с Венгрией архиепископов.
Поэтому с особым пристрастием описывается деятельность архиепископов — либо венгров по национальности, либо навязанных капитулу венгерским королем. Наибольшим негодованием пронизано описание архиепископского правления венгра Гунцела (1220-1243). Горячность Фомы объяснима: Гунцел устроил настоящие гонения на своих противников, в том числе и на Фому, который стал архидиаконом во время краткого его отсутствия. После неудавшегося избрания Фомы на сплитский архиепископский престол в 1244 г. по настоянию венгерского короля был возведен венгерский клирик Гунцел, который затем также при требовательной поддержке венгерской короны занял место комита Сплита. Этим назначением отодвигалась мечта архидиакона о жизни, когда «страх перед подестой держал бы всех граждан вместе», правление же Гунцела «оказалось тягостным и невыносимым для всех». Так что в конце концов именно с Венгрией архидиакон мог связывать свои неудачи как в политической деятельности, так и в церковной карьере.