Совмещение в хронике различных исторических оценок и культурно-исторических традиций согласуется и с «эклектичным» набором оценок этических. Нельзя не обратить внимание на восприятие архидиаконом феодальных идеалов. Фома превозносит тех, кто в борьбе с врагами мужественен, отважен, смел, стоек, неустрашим; изнеженность решительно осуждается им. Все это обнаруживает несомненное воздействие рыцарской сословной идеологии, отводящей одно из первых мест воинской доблести. Это воздействие сказывается и в упоминании щедрости и учтивости — важнейших ценностей рыцарской морали — в числе положительных характеристик.
Иной этический уровень сознания хрониста обнаруживается в одобрении им людей энергичных, горячих, усердных и в порицании вялых, медлительных и расслабленных. Лица, занимавшиеся административными делами, должны быть, по мнению хрониста, осмотрительны, осторожны и хитры, и в этом их достоинство. Стремление к прибыли, рационализм, расчетливость, деловитость — свойства, которые обычно приписывают следующей эпохе, — были присущи (с известными нюансами) уже сознанию средневековой культуры. И в этом, казалось бы, неожиданном для архидиакона представлении скорее всего следует видеть отражение специфической идеологии и особого психического склада жителя морского торгового центра. Неслучайно урегулирование подестой Гарганом торговых дел Фома считал одним из основных достоинств его правления.
И все же основными достойными уважения качествами Фома считал ученость и ум, соединение которых находило воплощение в красноречии. Соответственно на другом конце ценностной шкалы оказывались неучи, тупоумные и невежественные, чья глупость выливалась в болтовню. Для этого времени вообще было характерно противопоставление «грамотных», т. е. знающих латынь, «неграмотным». В общих чертах оно совпадало с разделением населения на благородных и неблагородных. И характеристика в хронике «толпы» как главным образом невежественной предполагает существование противопоставленных ей в сознании автора немногих «мудрецов», к каковым, очевидно, он причислял и себя. В своей деятельности Фома ориентировался на привилегированные слои городского населения, что подтверждается его ремаркой о том, что в разногласиях с архиепископом Гунцелом на стороне архидиакона была «старшая» часть клира и «лучшие и наиболее проницательные граждане» из городского нобилитета. Принимая идеалы и ценности социальной и интеллектуальной элиты, Фома в то же время находился под влиянием идеалов апостольской жизни и религиозных течений, в которых бедности отдавалось мистическое предпочтение, близко принимал проповеди францисканцев, выступавших против стяжательства высшего духовенства, богачей, обличавших равнодушных к нищете.
Противопоставляя себя мирянам и вместе с тем сознавая свою принадлежность к социальной и культурной элите, Фома в то же время выказывал и связь с широким сообществом своих сограждан. Чувство этой принадлежности обнаруживается прежде всего в употреблении только в отношении всех своих соотечественников местоимений «мы» и «наши», а чувство родины связывается у него только с его городом. Это связано прежде всего с тем, что развитие городской коммуны сопровождалось обособлением коммунального сознания. Укреплялось представление о своем городе как о превосходящем соседние. Прошлое своего города расцвечивалось легендарными историческими подробностями, выделявшими его среди других городов, жители которых наделялись стереотипными характеристиками, рисующими их пороки и недостатки. Превознесение достоинств Фомы как историка в более поздних далматинских исторических и литературных сочинениях во многом вызывалось усилиями хрониста в апологии местной античной истории.
Обилие фактического материала, совмещение различных позиций, подходов и взглядов, само особое положение хроники в средневековой далматинской и хорватской историографии, где ей отдается безусловное предпочтение, сделали ее предметом многих специальных исследований, начиная уже со второй половины XVII в. Интерес к сочинению Фомы выразился и в неоднократных изданиях его списков.