— Ага.
— Так возьми на ладонь… Ты какой-то невнимательный, рассеянный, всю дорогу молчишь, как воды в рот набрал. Нездоров, что ли?
— Нет, Сергей, тут другое. Никак, брат, не успокоюсь после того, что услышал. Вот ты так быстро…
— Что я? У меня, по-твоему, не душа, а деревяшка?
— Не спорю. Только у тебя все проявляется иначе. Ты сразу воспламеняешься И быстро остываешь.
— И правильно. А чего еще тут раздумывать? Задача ведь ясна?
— Задача-то ясна. Но, понимаешь, чем яснее горизонт, тем дальше видно, ну и, понятно, больше волнуешься.
— Ишь ты, куда хватил! На, прикуривай… Так о чем же ты раздумывал всю дорогу?
— О многом.
Злобич не спешил высказаться: ему хотелось, очевидно, чтобы мысли его окончательно отстоялись. Молча, низко наклонившись, он несколько раз подряд глубоко затянулся цигаркой, спрятанной в рукаве, и только потом, быстро повернувшись к Поддубному, заговорил:
— Вот шел я и думал: как трудно сейчас там нашим людям, какую тяжесть держат они на своих плечах…
— Трудно, очень трудно…
— Кто еще мог бы такое выдержать? Никто! Так как же мы здесь должны действовать?..
— И у меня то же на душе… И знаешь, после всего, что я перечувствовал, хочется в самый огонь ринуться… готов взвалить себе на горб такую ношу, чтоб… ну, как тебе сказать… чтоб каждый мускул натянулся, как струна.
— Правильно! Только так… чтобы каждый мускул натянулся… Хорошо сказано. Нас таких, как ты да я, миллионы. И если взвалим вот этак каждый свою долю, подумай, насколько ближе будет победа!
— Тогда оккупантам долго не продержаться, покатятся и от Москвы и отовсюду…
— Точно, брат, — поддержал Злобич и наклонился, чтобы еще покурить; он несколько раз потянул, но напрасно: цигарка погасла.
— На спичку.
— Не надо, — Злобич раздавил окурок о комель елки и вскочил. — Пошли.
— Нет, Борис, не могу я больше здесь оставаться. Оружие у нас есть, люди готовы — чего ждать? Сердце рвется в лес, хочется в открытую с врагом схватиться.
— Ты опять за старое? Не перегибай. Никак ты не хочешь понять, что на все свое время.
— А, время, время… — передразнил Поддубный. — Осторожничаем, как больные на диете…
— Ну, хватит! — сердито сказал Злобич.
Они оставили ельник — место своего короткого привала — и вышли на просеку. Под ногами потрескивали сучья, шуршал сухой папоротник. А над головой — шум ветра, печальный, однообразный. И нет на него угомону. Он и шепчет, и гудит, и свищет. И все это сливается в какую-то одну, ставшую привычной мелодию. Но эта мелодия сейчас не занимает Злобича. У него свои дела, свои заботы. Он думает о Наде с Ольгой, о Тихоне, которые где-то там, в блиндаже на огородах, по очереди записывают сейчас материалы торжественного заседания. Думает о том, что эти материалы завтра будут переписаны в нескольких экземплярах и, переданные в надежные руки, пойдут по деревням, всколыхнут людские сердца. Думает о Надиных комсомольцах, о друзьях Поддубного, которые за сегодняшнюю ночь расклеят в деревнях и на телеграфных столбах родниковского большака сотни листовок. Пусть думает, не мешай ему, ветер. Ты знай свое — шуми да шуми, заглушай его шаги, чтобы не услышало их вражеское ухо.
Они прошли просеку и, обогнув небольшое поле, не раздумывая, двинулись дальше, к лесной косе. Все им тут было знакомо с детства, с той поры, когда они сиживали у костров в ночном. Их деревни — соседки, только этим леском и разделены. Здесь, в лесу, они в поисках лучших выпасов для коней не раз встречались на полянах и лужках — на этих ничейных и в то же время спорных территориях. Из-за этих полян и лужков немало было раздоров между нивскими и низовскими пастухами, немало надавали они друг другу тумаков. Но это было давно.
— Помнишь, какая у нас с тобой тут однажды драка была? — спросил Поддубный, когда они проходили под разлапистым дубом. — Ты с двумя хлопцами — кажется, с Романом Корчиком и Змитроком Кравцовым — костер раскладывал. А я приехал — да с конем на вас. Поразгонял, как куропаток. Помнишь?
— Не забыл, — отозвался Злобич и, усмехаясь про себя, прибавил: — Но и попало тебе тогда, как всякому агрессору. Вспомни, как я гнался за тобой! А как горящей головешкой по спине огрел!
— Помню. Ха-ха-ха… Дураки были… Ты ведь мне тогда пиджак прожег.
— Не надо было лезть.
Лес остался позади. Наклонив головы навстречу тугому напору ветра, Злобич и Поддубный быстро шагали по полю, пересеченному болотцами. Каждый из них чувствовал, как чавкает под ногами вода, как вязнут сапоги в земле, но только чувствовал, слышать ничего не слышал: ветер заглушал все звуки. Друзья не выбирали дороги: они спешили. Чем дальше они шли, тем становилось темнее и темнее. Если в начале их пути месяц хоть изредка проглядывал, то сейчас он совсем скрылся за тучами. Только через час, когда они находились уже недалеко от родниковского кладбища — условленного места встречи с Ковбецом, месяц вдруг вырвался из-за облаков и ярко осветил все вокруг.