Положив на столик только что купленные булочки, я приподнимаю крышку кофеварки, чтобы посмотреть, как там сочится кофе. Оказывается, деликатный процесс уже закончился. Дымящаяся жидкость распространяет аромат; судя по темно-коричневому цвету, кофе получился достаточно крепкий. Наполнив им большую фарфоровую чашку, оставленную предусмотрительной хозяйкой, даже не присев, начинаю завтракать.
Насколько я помню, в искусство приготовления кофе меня посвящала Франсуаз. Это было на уютной вилле в окрестностях Афин, где американцы в свою очередь посвящали меня в искусство шпионажа. Справедливости ради я должен признать, что в значительной мере своим воспитанием я обязан противникам. Одни преподавали мне тонкости шифровки и дешифровки, другие — приемы двойной игры, третьи — манеры, четвертые — идеи буржуазной социологии. И все это безо всякой корысти, с единственным намерением — наставить меня на путь истинный, то есть сделать предателем.
Допивая кофе, я гляжу в чердачное окошко. Унылый вид, открывающийся перед моими глазами, не в состоянии скрасить даже летнее солнце, которое, как это ни удивительно, уже второй день светит над этим северным городом. За домом простирается поросший травою пустырь, пересеченный железной дорогой, которая, судя по ржавчине на рельсах, не используется уже многие годы. На пустыре темнеют два заброшенных барака, а за ними полуразрушенная ограда, возле которой громоздятся кучи железного лома. Дальше виднеется помпезная вывеска гаража, где я имел счастье взять напрокат прадедушку теперешних «волво». Справа, чуть покосившись, торчит, словно старческий зуб, высокая ветхая постройка. На ее слепом фронтоне еще сохранились остатки какой-то старой рекламы. Если судить по единственно знакомому мне слову, намалеванному огромными буквами, — это реклама сберегательной кассы.
Неизвестно почему, польза от сберегательных касс чаще всего рекламируется в бедняцких кварталах, то есть среди той части населения, которой не до сбережений. Никто не убеждает богачей в пользе бережливости. Банкиры, видимо, считают, что если какой-то слой населения живет в бедности, то это происходит лишь от неумения беречь деньги. Или, может быть… Впрочем, это не моя область. Банки и кассы меня теперь совсем не занимают. Меня занимает другое. В кофейнике еще довольно много кофе, и, так как угощать мне, вероятно, никого не придется, я наливаю себе вторую чашку.
Грейс ускользнула от меня рано утром и так тихо, что я даже не заметил. Лишь легкий запах духов все еще витает в мансарде, как бы напоминая мне, что, кроме этого мира тонущих в копоти пригородов, ржавого железа и захламленных пустырей, существует и другой мир — мир «Шанель» и «Кристиан Диор», асфальта и неоновых огней, метрдотелей и дорогих ресторанов.
Излишнее напоминание. Как в одном, так и в другом мире я в одинаковой степени чувствую себя пришельцем, и если сегодня я тут, то завтра там, и не потому, что мне так хочется, а по необходимости. Иной раз мною овладевает чувство, что своего собственного мира у меня нет, что я передвигаюсь не в мирах, а в узких промежутках между ними, обреченный вечно патрулировать на этой узкой полоске, именуемой «ничейной землей», что мое призвание не жить, а уцелеть, не творить, а предотвращать.
Покончив двумя большими глотками с кофе, смотрю на часы. Собственно говоря, торопиться мне некуда, хотя сегодня уже понедельник — первый рабочий день недели. Да, торопиться мне некуда, хотя дел немало. Как я и предполагал, меня с раннего утра основательно блокировали. Прогулка в булочную позволила мне убедиться в правильности своих прогнозов. Один агент караулит парадный вход, другой несколько подальше читает газету, сидя в машине. Хочешь — иди пешком, хочешь — бери такси, мы во всех случаях тут как тут.
Но не киснуть же мне здесь, на этом чердаке, уповая на то, что хотя бы один из этих молодцов лопнет с досады. Рассчитывать на это так же трудно, как надеяться, что датчанин лопнет от пива. Взяв плащ, я спускаюсь по узкой темной лестнице и, не обращая внимания на караулы, иду на остановку автобуса.
Я бы мог побыть в задней части салона, чтобы понаблюдать за черным «фордом», который следует за мной, но я прохожу вперед. Что пользы убеждать себя в том, в чем ты и так не сомневаешься! Не приходится сомневаться и в другом: едва ли блокада ограничивается этими двумя субъектами, она, вероятно, организована так тщательно, чтобы предотвратить любую мою попытку уйти. У меня в кармане два билета на самолет — один на Вену, другой на Будапешт — плюс железнодорожный билет на Цюрих и пароходный — на Росток, однако есть большое опасение, что все эти документы стоят не дороже клочка старой газеты. Невольно вспоминаются слова Грейс: последний поезд, тот самый, спасительный, уже ушел.