Именно в тот день решение провести самостоятельное расследование и завладело мной. Позже мне стало понятно, что я одновременно желала узнать свое происхождение и искала способ отвлечься от пустоты, воцарившейся в нашем уютном доме после смерти мамы…
Я подошла к окну и взяла со скамейки корзинку, которая когда–то была моей первой колыбелью и в которой теперь обитала Агата Лентяйка. Посадив куклу на подоконник, перевернула корзину вверх дном в надежде найти какую–нибудь зацепку, пропущенную моими рассеянными родителями. Например, имя, искусно вплетенное в ивовый узор. Ничего. Ровным счетом ничего. Но мое рвение отнюдь не угасло. Я прошла в мамину комнату, дверь в которую находилась в дальнем конце холла (папа после смерти мамы переселился в кабинет), и открыла верхний ящичек туалетного столика. Вытащила стопку маминых блузок и на мгновение уткнулась в них лицом, потом отложила блузки в сторонку и достала записку, лежавшую на дне ящика. Папа в точности повторил, что там написано, да и сама я давно уже выучила ее содержание наизусть. Буквы чуть кренились влево. Может, потому, что писали левой рукой?.. Чтобы не узнали почерк… Розовая бумага до сих пор пахла фиалковыми духами. Ферджи уверяла, что пристрастие к "вонючей бумаге" — верный признак простонародья, каковой моя настоящая мать, по ее мнению, быть не могла. Так, может, это еще одна хитрость, чтобы замести следы, или же тонкий аромат фиалок таит какой–то скрытый смысл? Папа не стал бы возражать, если бы я держала письмо у себя, но мне хотелось, чтобы оно оставалось в мамином ящике. Порывшись под нижними юбками, я достала небольшую грелку, которую засунули под одеяло, чтобы мне в корзинке было тепло и уютно. После чего устроилась по–турецки на полу, положила грелку на колени и вдруг почувствовала, что тревога моя испарилась. Я успокоилась. И не только из–за ассоциаций, которые возникали в моей голове каждый раз, когда я смотрела на эту маленькую детскую грелку, но и из–за ее потешного вида. Плоская бутылочка, изображающая монаха — пузатого улыбающегося монаха, озорно подмигивающего одним глазом.
— Почему бы тебе не помочь мне… — прошептала я, поглаживая монаха по лысине, легла на пол и свернулась калачиком.
Так мы и лежали на полу с грелкой–бутылкой в обнимку, пока комната не погрузилась в вечерний сумрак и Ферджи не позвала меня пить чай.
С этого дня частенько, вплоть до тех пор, когда меня отправили в интернат, я поднималась в мамину комнату и разговаривала со своим другом — пузатым улыбчивым монахом. И даже много позже, когда у меня появился куда более солидный друг, который обожал спорить и язвительно прохаживаться на мой счет, я не забыла маленького пузатого монаха. Мой новый друг не только умел отпускать едкие замечания и дискутировать — ради справедливости надо сказать, он оказался прекрасным слушателем. И звали его Гарри…
Гарри Харкнесс жил неподалеку от нас, вместе с матерью–вдовой по имени Вера. Если при этих словах вы представили прихрамывающего бухгалтера и его седовласую матушку в комплекте с креслом–качалкой, то попали впросак. Вера Харкнесс, красивая дама с роскошными каштановыми волосами, выглядела настоящей обольстительницей, двух мужей она похоронила, а с третьим развелась. Гарри, сын мужа номер два, был под стать родительнице — обаятельный вампир. Будучи на десять лет старше меня, он снискал недобрую славу покорителя всех женских сердец в радиусе двадцати миль.
Мы познакомились, когда мне было двенадцать и я приехала домой на каникулы. Как–то раз Слюнявчик (я назвала своего пса так из–за его пристрастия к поцелуям) вздумал удрать во время прогулки. В то лето у Слюнявчика был излюбленный трюк под названием "чужая гостиная" — он пробирался в чужой дом и накидывался на хозяев с поцелуями. На сей раз он выбрал гостиную Харкнессов. Глупый пес ворвался через французское окно, а вслед за ним влетела и я, разгоряченная и донельзя чумазая. Прекрасной Веры, по счастью, дома не оказалось, зато Гарри принимал некую даму, которая, судя по разбросанным на диване предметам туалета, страдала от жары.
Пронзительный крик и полетевшие во все стороны подушки заглушили мои невнятные извинения. Дама пулей выскочила из комнаты, а спустя несколько мгновений и из дома. Больше я ее никогда не видела. Впоследствии Гарри любезно сообщил мне, что она переехала на Огненную Землю. Должно быть, он шутил. Этим–то Гарри Харкнесс меня и очаровал — я никогда не знала, шутит он или говорит всерьез, так же как и не знала, о чем он думает. Гарри был ужасно таинственный молодой человек. И превосходный хозяин. Через несколько минут после стремительного бегства раздетой дамы прибыла Вера и затеяла со мной великосветскую беседу. Гарри тем временем сварганил замечательный чай с бутербродами и плюшками. Плюшки, правда, изрядно зачерствели, но все–таки оказались вполне съедобны. Зубы мои, во всяком случае, уцелели.