Остановясь у окна и глядя на оживленную улицу, я пожалел, сколь мало знаю Сент-Джеймс-стрит. К моему стыду, мне даже не было известно название клуба напротив, а справиться у Роя я боялся, поскольку он стал бы презирать меня за незнание того, что известно всякому уважающему себя человеку. Рой спросил, не хочу ли я коньяку к кофе, а когда я отказался, стал уговаривать. Коньяк в этом клубе был знаменитый. Мы сели на диван у элегантного камина и закурили по сигаре.
— Когда Эдвард Дрифилд последний свой раз приезжал в Лондон, я водил его сюда на ленч, — между прочим сказал Рой. — Заставил попробовать наш коньяк, и он пришел в восторг. Я гостил у его вдовы в конце прошлой недели.
— Вот как?
— Она передавала вам наилучшие пожелания.
— Очень мило с ее стороны. Не думал, что она меня помнит.
— О конечно, помнит. Вы ведь были у них на ленче лет шесть назад? Она говорит, старик был очень вам рад.
— Едва ли она была рада.
— Ну, вы не правы. Понятно, ей приходилось блюсти осторожность: старика одолевали желающие поглазеть на него, надо было беречь его силы и следить, чтобы он не перетрудился. Подумайте, это поразительно, что ей удалось сохранить ему жизнь и работоспособность до восьмидесяти четырех лет. Я часто вижусь с нею после его смерти. Ей ужасно одиноко. Как-никак она двадцать пять лет посвятила уходу за ним. Я глубоко ей сочувствую.
— Она еще сравнительно молодая. Ручаюсь, опять выйдет замуж.
— О нет, ни в коем случае. Это будет кошмар!
Наступила небольшая пауза. Мы потягивали коньяк.
— Вы, кажется, остались одним из немногих, кто знал Дрифилда, пока тот был неизвестен. Ведь вы тогда часто с ним встречались?
— Бывало. Но я был почти мальчишка, а он в средних летах. Так что мы не могли стать закадычными приятелями.
— Пусть так, но вы должны же помнить немало такого, что неизвестно другим?
— Допустим.
— Вы не думаете записать свои воспоминания?
— Упаси бог, нет!
— И не думаете, что должны это сделать? Он один из величайших писателей нашего времени. Последний из викторианцев. Фигура колоссальная. У его романов больше перспектив на будущее, чем у всех, что написаны за целое столетие.
— Не знаю. Мне его романы всегда казались довольно нудными.
Рой глянул на меня с усмешкой в глазах.
— Как это на вас похоже! Однако признайтесь, это глас меньшинства. Я перечитывал его романы не единожды, а раз по десять, и, скажу вам, с каждым разом они казались мне прекрасней. Вы читали некрологи?
— Да, некоторые.
— Единство мнений было удивительное. Я прочел их все.
— Если все они одинаковые, зачем же столько их?
Рой миролюбиво пожал своими мощными плечами и не ответил на вопрос.
— По-моему, некролог в литературном приложении «Таймс» был великолепен, старику было б приятно прочесть. Я слышал, ежеквартальники готовят о нем статьи в ближайший номер.
— Все равно я считаю его романы довольно нудными.
Рой улыбнулся снисходительно.
— И вас ничуть не смущает, что вы расходитесь с утвердившимся мнением?
— Нисколько. Я в литературе тридцать пять лет, и трудно представить, сколько перевидал гениев, которые, насладившись час-другой славой, погружались в безвестность. Любопытно, что с ними сталось? То ли умерли, то ли попали в сумасшедший дом, или служба заела? Может, дают почитать свои книги врачу или старой деве где-то в глухой деревне. Или еще считаются великими в каком-нибудь пансионе в Италии.
— Ну, то неудачники. Мне такие попадались.
— Вы читали о них лекции.
— Почему бы и нет. Хотелось в меру сил помочь, но сами они ничего не достигли. Отчего, однако, не позволить себе быть великодушным. Но Дрифилд-то ничем с ними не схож. В собрании его сочинений тридцать семь томов, а последнее издание Сотби продавалось по семьдесят восемь фунтов. Это говорит само за себя. Его гонорары постоянно росли и росли, а в прошлом году были больше, чем когда-нибудь. Уж это точно — миссис Дрифилд, когда я последний раз у нее был, показывала мне счета. Нет, Дрифилду не грозит забвение.
— Кто знает наперед?
— Вам кажется, что вы, — кисло бросил Рой.
Я не отступал, видя, что раздражаю его, мне это было приятно.
— Что ж, мои непосредственные юношеские суждения оказались верными. Говорили: Карлейль — великий писатель, а я со стыдом обнаруживал, что не в силах одолеть «Французскую революцию» или «Сартор Резартус». Кто их читает сегодня? Ставя чужие мнения выше собственного, я уговаривал себя: Джордж Мередит великолепен, а в душе находил его вымученным, многословным и неискренним. Теперь так считают очень многие. Я восхищался Уолтером Пейтером, когда им полагалось восхищаться, если ты культурный молодой человек, но, господи, какую тоску наводил на меня Мариус!