Остаток дня наша группа провела вместе. В группу вошли: командир группы Стрижевский, я (меня он назначил своим заместителем), радист Ларин, младший сержант Евсеев, ефрейтор Ракин и мой опекун Летуненко. Стриж настойчиво и подробно инструктировал каждого, гонял по карте. Раскладку он уже подготовил, а это вопрос весьма важный. Добывать продукты на той стороне мы не рассчитывали, значит тащить придётся много. А патроны? Сколько брать патронов и гранат? Вечный вопрос при раскладке. Мнения бойцов разделились. Стриж положил конец спорам: «Два диска. И по три гранаты. Кто его знает, как высадка пройдёт? Может, отстреливаться придётся… А если всё по-тихому сложится, то часть патронов можно будет и закопать. И ничего лишнего не брать — сами знаете, каков каждый грамм на той стороне. Сейчас отдыхать, спать. Окончательная подгонка завтра».
После слов о лишних граммах я решительно пересмотрел свой мешок. Запасные портянки — долой, лишнюю банку консервов — долой, запасную обойму к ТТ — долой. Вот что, нужен ли мне пистолет? Утром Стриж неназойливо намекнул, что лишний пистолет в группе не нужен, а мне и автомата вполне хватит. Сдам‑ка я ТТ на хранение вместе с документами старшине оперативного отдела. Кстати и блокнот свой толстый в клеёнчатом переплёте тоже ему сдам. Для записей там хватит и тоненькой тетрадочки. Вот мешок и полегчал!
Мне долго не удавалось заснуть, знобило. Что-то часто тебя стало знобить, Климов. Неужели нервничаешь? Малодушная мыслишка ковыряется в голове: напросился-таки на «запредельный» вариант… Ведь была же возможность красиво отойти: я же лазил с разведчиками к самой вражеской траншее, брал языка, попал под обстрел… Чего тебе ещё нужно? Заглянуть в самую преисподнюю? Может, ты сам не знаешь, чего хочешь, а, Климов? Да нет, я знаю, чего хочу. Я хочу иметь полное моральное право писать и об этих людях, и о жизни вообще. Я хочу стоять вровень со Стрижевским, я хочу уважать себя и хочу, чтобы меня уважали другие. Я хочу, чтобы Симонов не пожалел о своей рекомендации. Я просто не могу быть другим, таким уж меня мама родила… А что знобит, так это просто от перевозбуждения, недаром Олег рекомендовал глотнуть перед сном водки. Я нащупал в мешке флягу и, вытащив её, сделал большой глоток. Действительно полегчало. Я стал проваливаться в сон. В эту ночь приснился мне Юрка, друг мой по институту, по училищу, по жизни…
3
Юрка Лаптев, друг мой сердечный! Мы как-то сразу подружились, едва познакомились на вступительных экзаменах в институт. У нас было очень много общего и в биографиях, и в отношении к жизни. Мы и родились оба двенадцатого сентября двадцать первого года. Учились в одной группе, жили в одной комнате в студенческом общежитии. Он писал немного странноватые стихи, любил исполнять их под гитару. При всей своей странности эти стихи и песни притягивали слушателей, их хотелось слушать ещё и ещё. Считалось, что Лаптев целиком нацелен на стихотворчество. Он действительно был постоянным участником семинаров, темой которых была поэзия. Мало кто знал, что Юрка пишет ещё и прозу, только он её никому не давал читать, даже друзьям. Мне он всё-таки дал прочесть две толстенные тетради, в которых разместилась «вещь» под названием «Миры, что рядом». Юрка честно предупредил, что «вещь» до конца не завершена, что в ней пока больше вопросов, чем ответов. Проза его оказалась ещё более странной, чем стихи. Я потому и сказал о ней «вещь», что не нашёл ей определения. Роман — не роман, повесть — не повесть… Да и по жанру смесь фантасмагории с философией. Я многого там не понял, отдельные главы мне показались скучными, а некоторые читал с напряжённым интересом. Книга, среди прочего, содержала фабулу, которая особенно меня поразила. Речь шла о фантасмагорическом мире живых литературных персонажей существующих и несуществующих книг. Большинство из этих персонажей и не знают (а если им говорят, то не верят), что они являются марионетками в руках Творца (читай — автора). Другие начинают осознавать своё положение, но им от этих знаний только хуже. Самое незавидное положение у персонажей заднего плана. Они безлики, жизнь их совсем невыразительна. Если главные герои волей Творца наделены яркой судьбой, если они выходят сухими из любой воды, то персонажи заднего плана, как солдаты короля или гвардейцы кардинала, гибнут пачками, не успев влюбиться, жениться, родить детей… Творцу некогда и незачем было тратить время на такие пустяки. А ведь это всё живые люди, каждый из которых носит в душе целый мир. Но Творцу некогда, да и незачем с ними возиться, они нужны только как фон, оттеняющий главных героев. Однако если какой-то герой сдуру или по случайности проявлял самостоятельность и отклонялся от начертанной линии, то мог случайно попасть в другой сюжет (то есть в другую жизнь), где ему места среди главных героев не было. И катился тогда бывший герой в безликую, заготовленную на убой толпу… Управляли деятельностью персонажей наместники Творца. Они же контролировали параметры основной линии, не позволяя ей пересекаться с линиями других романов. Но настоящий главный герой Юркиной книги был действительно рыцарем без страха и упрёка, при этом Юрка умудрился создать образ героя очень реальным, осязаемым. Не придуманным! Юркин герой искренне верит в идеалы мифического светлого будущего, которые ему подсовывают власть имущие, посылая умирать за эти идеалы. Основным качеством Юркиного героя была ответственность за людей, которые по каким-либо причинам прибивались к нему, становились под его начало. По мере чтения книги становилось абсолютно ясно: герой не бросит этих людей ради спасения своей жизни, и это свойство для него также естественно, как дыхание. Судьба бросает его с линии на линию, наместники Творца и их свора подставляют и предают его каждый раз, при этом всё время герой стоит перед вечным выбором между нравственным и безнравственным… В целом «вещь» была необычной, я бы сказал — непривычной. К тому же трудно было смириться с ощущением незавершённости событий, хотелось бы, чтобы конец был более определённым. Многое имело прямую аналогию с существующей реальностью. А надо сказать, что при всей моей наивности и вере в светлое будущее всего человечества, многое в нашей жизни меня интуитивно отталкивает. И мне было очевидно: такую книгу не только не напечатают, но и взгреют за неё. Юрке об этом я честно сказал, а также признался и в том, что многого не понял, и попросил это непонятое объяснить. Он же грустно ответил: «Раз даже тебе надо объяснять, то что же говорить о других? Если написанное требует объяснения, значит либо читатель плох, либо писатель плох. Меня не устраивают оба варианта». На этом разговор о его прозе закончился и больше не возобновлялся. А вот о поэзии мы говорили по-прежнему много. Читали другу свои новые вирши, критиковали безжалостно и свои и чужие стихи, радовались своим и чужим удачам…