Другой запомнившийся эпизод связан с подполковником Куракиным. Началом этой истории послужила моя случайная встреча (опять же на вокзале) с одним московским знакомым. Меня послали за чем-то на вокзал, и я шёл по запасным путям вдоль очередного эшелона. Вдруг меня окликнули по имени. Ба! Это Феликс Фролов, я его знал студентом, когда он обитал в нашем общежитии. (Один этаж нашего общежития одно время занимали студенты горного института). Феликс успел окончить этот институт прямо перед началом войны. С присвоением званий у них была точно такая же история, но гляжу — Феликс в лейтенантской форме, с пистолетом в новенькой кобуре. Начались расспросы. Выяснилось, что командир их бригады обладает полномочием от имени командарма присваивать военнослужащим младшие офицерские звания. Это право дано ему и некоторым другим старшим командирам. Феликс, увлечённо жестикулируя, бубнил: «Наш командир — золото! Настоящий фронтовик! Он Звезду Героя ещё за Монголию получил. Очень толковый. Сразу понимает, что к чему. Мы же готовые офицеры. Кому, как не нам, звания присваивать? Вот и дал мне сразу лейтенанта! Слушай, зачем тебе в училище гнить, шагистикой заниматься, на тыловом пайке пухнуть? Пошли к нему, у нас командиров взводов некомплект. Он черкнёт пару строк твоему начальнику, и тебя отпустят к нам. Ты же не в тыл просишься. Что? И Лапоть с тобой? Вот здорово! Вместе и проситесь к нам!» А ведь он быстро обработал меня. Отвёл в штабной вагон, представил комбригу. После недолгих разговоров он подписал мой рапорт и велел подписать его у нашего начальника. (На Лаптева я тоже получил «добро».) Рванул в училище, успел переговорить с Юркой, и мы попросились на приём к нашему подполковнику. Куракин выслушал нас молча. Сказал: «Сейчас обед, идите в столовую. А после отбоя пусть Климов ко мне явится». Стало ясно, что он нас не отпустит… Что про нас подумает Феликс и его комбриг? Конечно, решат, что мы струсили, что хотим в тылу ещё побыть…
После отбоя я, как приказано, явился к подполковнику. Он предложил сесть, закурил и предложил мне. «Послушай, сынок, войны на твою долю — ох как ещё хватит! Ещё навоюешься, надеюсь. Надеюсь, потому что ведь и в первом бою убивают. Куда ты торопишься? Думаешь, в институте военную подготовку прошёл? Да тебе хоть дали толком пострелять? Побыл в Гороховцах и думаешь, что стал офицером? Да мы тут из кожи вон лезем, чтобы хоть чему-то вас научить за эти четыре отпущенных месяца. Да! От большой нужды мы даём лейтенантские кубики восемнадцатилетним пацанам и даём им право командовать людьми. Людьми! Пойми, это не пешки на доске. Ну отпущу я тебя сейчас на фронт. Ну дадут тебе досрочно звание. Хорошо, если судьба пощадит, и ты необходимые знания накопишь в бою. А если нет? Если по незнанию в первом же бою и людей положишь и сам сгинешь? Что толку-то! Свиридов ваш всю финскую прошёл, уж он знает, чему вас учить. А то, что у него наград нет — так та война была для нас, чтоб ты знал, не победной. Орденов да медалей за неё мало давали. Так что давай-ка учись, пока есть возможность. Тут хоть голодно, но кормят регулярно. Тут хоть мало спите, да на койках, на простынях и под одеялами. Тут, наконец, крыша над головой. А в окопах сейчас холодно, мокро. Я уж не говорю, что там убивают. Так что не торопись туда, а учись серьёзно. Вот новый, крупнокалиберный, пулемёт изучать начнём… И вот ещё что: болтай поменьше! А то тут на тебя форменный донос написал один наш курсант. Хорошо у нас политрук толковый, ко мне с этой бумажкой пришёл…» Из дальнейшего разговора выяснилось, что в политдонесении я практически обвинялся в антисоветской пропаганде. Дескать, говорил я, что наш советский рубль — это пустая бумага, и что официальные государственные цены не имеют ничего общего с действительностью. Далее Куракин сказал: «Я не знаю и не хочу знать, что ты там говорил на самом деле, хода я этому доносу не дам, но ты прекрати всякие посторонние разговоры! Всё, разговор окончен! Иди спать!»
Когда я той же ночью передал наш разговор Юрке, он без увиливаний сказал, вернее прошептал: «Про фронт я совершенно с ним согласен, но не мог же я остаться тут, если бы ты пошёл на фронт. А про донос яснее ясного. Помнишь, после политинформации Русаков к нам подошёл, объясните, мол, братцы-студенты, что такое инфляция?» Ну конечно я вспомнил. Подкатил Русаков к нам с этой просьбой, говорит: «Политрук научные термины употребляет, непонятные. Растолкуйте, о чём речь?» Я растолковал, как попроще, примеры живые приводил. Антисоветского ничего в моих объяснениях не было, а то, что на рубль ничего купить нельзя — любой знает. А эта сволочь, значит, так со мной обошлась. Чем же я ему не угодил? Тут Юра мне и подсказал: «Он на должность помкомвзвода метит, а Свиридов недавно обмолвился, что Климов — один из лучших. Вот и решил он проверенным способом действовать. Игра стоит свеч, ведь с той должностью могут и в училище оставить. Но мы-то фронта не боимся, так что плюнь ты на это дело. А с эти гадом, даст бог, ещё сквитаемся». Ах, друг мой Юрка! Как же тепло мне стало от его слов. Как облегчал он мне жизнь весь этот нелёгкий период. Когда выдавалась возможность, мы предавались интеллектуальным пиршествам, читая наизусть стихи. Он их знал гораздо больше, в том числе и те, которые не всякий имел возможность прочитать. Он читал мне стихи Есенина, Цветаевой, Ахматовой, Гумилёва, Белого… Он читал мне наизусть рассказы Аверченко… От одной темы он только уходил, от своей книги, название которой врезалось мне в душу: «Миры, что рядом»… Однажды я пробовал его раскрутить на разговор об этой книге. Стал расспрашивать, что он подразумевал в тех или иных случаях. «Ответов нет,— сказал он,— лишь сплошные вопросы». Где эта рукопись? Юрка ответил, что оставил её у одной девушки. Вот как! У Юрки есть девушка, а я и не знал, и никто из наших ребят не знал. Я упрекнул друга, мол, мне бы уж мог сказать. «Тогда не мог»,— ответил Юрка и вдруг вынул из пакетика с документами маленькую любительскую фотографию. На пеньке сидела девушка, головка её была чуть наклонена отчего косы спускались почти до земли. Смотрела она не в аппарат, а немного в сторону. Взгляд был грустный. «Красивая»,— сказал я. «Красивая»,— как эхо откликнулся Юрка. Расспрашивать о сердечных делах у нас с ним было не принято, а больше он ничего и не рассказывал.