При одной из очередных попыток пробиться меня ранило в ногу и в голову. Я остался лежать без сознания метрах в тридцати от нашей передовой линии. Вытащить раненых не давал немецкий пулемёт, неуклонно пресекавший любое движение на поле. И всё же Юрка пополз ко мне, и что удивительно — дополз. И обратно доволок. Немец в него попал, когда мы были почти в недосягаемости. Почти…
…На войне каждый день длинный. Если считать с момента нашего прибытия на фронт — Юрка прожил на войне тридцать девять дней. Из них девять дней он умирал. Мы лежали в подвале полуразрушенного дома, где разместили часть раненых. Ему было очень тяжело, пуля застряла в животе, начинался перитонит. И всё же он ещё пытался чего-то записывать. Пару раз я видел, как он что-то писал карандашом в своей тетрадочке. О своём положении он сказал только раз: «Проклятая боль отнимает у меня возможность даже думать». Он долго смотрел на меня своими ясными, всё понимающими глазами и добавил: «Я даже не знаю, чем кончилась моя книга… Осталось столько вопросов… А может, на них и нет ответов?» Он умер в последний день февраля. Прежде чем политрук забрал Юркины документы, я вынул из них конверт с фотографией девушки с косами до земли. На конверте был и обратный адрес: город Севастополь… Его тоненькую ученическую тетрадь, найденную в мешке, я тоже взял себе. В тот момент у меня не было сил её читать. И потом было не до этого. Я прочёл его записи только после выхода из окружения. Там, среди прочего, я прочёл и очень тяжёлые стихи, написанные, видимо, в эти последние февральские дни и отражающие всё его отчаянное физическое и моральное состояние:
А ведь за все девять дней я не слышал от него ни единой жалобы и, поверьте, ни единого стона…
На последней странице его тетрадочки были крупно написаны всего два слова, обведённые несколько раз. Он написал: «СПЛОШНЫЕ ВОПРОСЫ»…
В той же тетрадочке я нашёл философские стихи о трагической сущности героизма, которые я поставил бы эпиграфом к повести о нём самом, если бы таковая была. Первая строфа этих стихов начинался так: «Когда герой не человек, а лишь прекрасный миф…»
С тех пор я видел много смертей. Страшно признаться: даже привык к ситуации, когда только что разговаривал с человеком, а вот его уже нет. Но Юркина смерть сидит у меня в сердце, как игла, как осколок. Я ни на минуту не забываю его чистых глаз, его взгляд, отражающий всю муку и отчаяние уходящей жизни. С его смертью потерялось что-то очень важное, что-то очень необходимое мне. Я не могу точно объяснить это состояние. Наверно, это что-то от потери смысла жизни вообще. Наверно, так тоскует душа. Зачем, зачем все вокруг? Зачем внутри меня целый мир, если вот так просто он превращается в ничто? Сплошные вопросы…
4
Наступило утро тринадцатого июня. Сегодня разведка боем и переброска…
…Зачем он мне приснился перед уходом на ту сторону? Говорят, что если умершие во сне тебя зовут, то нельзя идти к ним. Примета плохая, к смерти. Но Юрка не звал меня никуда, он просто смотрел на меня своими ясными глазами и молчал. Смотрел и молчал. Его взгляд не оставлял меня всё утро, хотя дел было по горло, и они должны были поглотить меня целиком. К обеду стало поспокойнее, практически все вопросы решены. Пошли к танкистам тренироваться в размещении и высадке из танка. Оказалось, что первоначальное решение размещаться в танке по трое явно не подходило. Вместе с двумя танкистами получалось пять человек плюс оружие, рюкзаки, рация… Утрамбоваться ещё кое-как было можно, но в дальнейшем… При всех вариантах нашего размещения высадка из танка через донный люк превращалась в чрезвычайно сложный и долгий процесс. Да и механик-водитель был сильно скован в действиях. Поэтому решено было размещаться в трёх танках по двое. Разделились так: Я с Летуненко, Стрижевский с радистом Лариным, Евсеев с Ракиным. За несколько часов общения с танкистами мы успели с ними как-то сблизиться. Я давно заметил, что на фронте сближение людей происходит гораздо быстрее, чем в мирной жизни. Командир «нашего» танка (он же командир танкового взвода) — лейтенант Павел Несветаев. Родом из Вологды. Скуластое лицо, серые глаза, чуть заострённый и вздёрнутый нос. Основное моё с ним знакомство состоялось за импровизированным обедом, в перерыве между нашими упражнениями. Несветаев ел пустую кашу, в то время как на столе стояла открытая банка тушёнки, заботливо разогретая на костре. Танкист, раскладывающий тушёнку по котелкам, почему-то Несветаеву мяса не положил, а когда я, чтобы исправить оплошность, пододвинул тушёнку поближе к командиру, тот же танкист сказал: «Не надо, он не будет…» Почему Несветаев не ел мяса, я узнал несколько позже, от всезнающего Летуненко. В целом же, в результате моего короткого знакомства с Павлом и из рассказов Летуненко, нарисовалась следующая картина. Павлу Григорьевичу Несветаеву девятнадцать с половиной лет. В мае сорок третьего, закончив ускоренный курс танкового училища, младший лейтенант Несветаев попал на Курскую дугу и свой первый бой принял под Прохоровкой. (Что там творилось на самом деле я только слышал от одного корреспондента. Но ни в одной газете не было ни намёка, что наши потери были огромны. Во многих танковых батальонах не осталось ни одной машины…) Несветаеву повезло, он остался жив и даже не ранен, хотя его танк был подбит прямым попаданием снаряда. Тут, кстати, он отметил, что в том бою их танковый батальон был укомплектован английскими танками типа «Черчилль». На этих танках экипаж защищён спереди не только бронёй, но и двигателем. Это и спасло экипаж Несветаева при прямом попадании снаряда, пробившего лобовую броню, так как удар принял на себя двигатель… Той же ночью, после страшного дневного боя танкисты у костра готовили какую-то пишу. Очумевший, ничего не соображающий Павел, к тому же хлебнувший спирта, жевал подсунутый кем-то кусок поджаренного на костре мяса. А утром оказалось, что какой-то «шутник» дал молодому парню кусок человеческой руки, «поджаренной» в горевшем танке. Павла рвало кровью… После этого он физически не мог есть мяса, как бы голоден он ни был. Его просто выворачивало наизнанку… Но никто из знающих эту его слабость никогда не смеялся и не шутил по этому поводу. Танкисты любили и уважали Павла, в свои неполные двадцать лет он уже был ассом танкового боя. С разведчиками Несветаев взаимодействует не впервые, так как на его взвод возложены функции танковой разведки. Это именно с Павлом разведчики Стрижа обнаружили артиллерийскую засаду около Ключарей, и Павел лично разбил эту батарею. Стриж намеренно определил меня в танк к Несветаеву, подчеркнув, что так он будет меньше волноваться за корреспондента. «Он танк знает лучше конструктора, водит — как Бог, стреляет — как Бог», — такую краткую, но ёмкую характеристику дал Стрижевский Несветаеву.