Дальше события развивались так, как примерно и рассчитывал наш командир. С одной только поправкой. Он, видимо, намеренно дал себя обнаружить и побежал в глубь леса, уводя за собой погоню. Это стало мне понятно, когда началась отчаянная стрельба. По тому, как она удалялась от лагеря, можно было судить, что Стриж уводит погоню на восток. Как и было оговорено, мы лежали в яме ещё долго, так долго, сколько можно было терпеть. Как плохо было Летуненко, можно только догадываться. Моя рана тоже разболелась, но, несмотря на кошмарность положения, я думал только о рассказе Стрижа, про себя повторяя его снова и снова, чтобы чего-нибудь не забыть. Может быть, именно попытки осмыслить рассказ Стрижа помогли мне тогда преодолеть весь ужас ожидания: вот, вот сейчас нас найдут и…
Это лежание в яме двадцать третьего июня сорок четвёртого года из разряда незабываемого даже на фоне всего того, что случилось со мной за предыдущее время. Что происходило наверху, можно было только гадать. Но как бы нам полегчало, если бы мы знали тогда, что в этот день началось мощнейшее наступление, в котором была и наша заслуга. По пути, который мы проползли на брюхе, сейчас рвался вперёд наш 2‑й гвардейский танковый корпус, прокладывая дорогу 11‑й гвардейской армии. А с северного фланга взламывала немецкую оборону 5‑я армия! Ах, как нам полегчало бы, знай мы это тогда.
Наконец мы решили, что немцы уже не вернутся, и выбрались из ямы. Все наши надежды базировались на предположении, что немцы, один раз проверив лагерь, больше не придут. Как ни плохо мне было, я пошёл в направлении погони. Боялся увидеть труп Стрижа, но обнаружил только следы крови и посечённые пулями деревья. Скорее всего, немцы захватили его. Уже на следующий день после нашего с Максимом лежания в яме я (по возможности дословно) записал рассказ Стрижевского, а потом, пользуясь вынужденным сидением в нашем «санатории» начал кратко записывать события, произошедшие со мной с начала рейда в немецком тылу. Во мне проснулся репортёр, и я вспомнил, зачем был послан редакцией на фронт. Конечно, у меня было опасение, что записки могут попасть в чужие руки. Немцы ведь и без всякой облавы могли случайно на нас наткнуться. Но… Но меня успокаивали следующие соображения. Во-первых, военных тайн я не касался. Во-вторых, часть записей я вёл одному мне понятными сокращениями и обозначениями, надеясь потом, в спокойной обстановке, расшифровать их, собрать воедино и отредактировать. В-третьих, всё, что касается Стрижевского, выглядело фантазией и только. А главное, я устроил тайничок в землянке, который и искать-то никто не будет. Туда сложил фотоплёнки, там я хранил свой блокнот.
…Через пять дней на наш лагерь вышла группа боевого охранения передовых частей 3‑й танковой армии Первого Прибалтийского фронта. (Уходя на север, мы попали в зону их действий.) Узнав, кто мы, бойцы оставили нам немного продуктов и заверили, что немцы повсеместно отступили. Пообещали, что как только вернутся в часть, то немедленно пришлют за нами санитаров. Ждать пришлось ещё сутки, но это было уже другое ожидание. Летуненко повеселел, только всё вздыхал о Стриже. И даже сказал мне: «Вы, конечно, неверующий, но всё-таки Бог есть. И сын у него, наверное, есть. И, может быть, не один. Знаете, я думаю, что Стриж один из них».
А потом был полевой госпиталь, где меня всё-таки нашёл Моргунов. Он же привёз мне мой блокнот. Мы долго говорили о всех перипетиях нашей операции, и он попросил меня написать краткий отчёт. (Так он скромно назвал наши свидетельские показания для органов контрразведки.) Мы с Летуненко ещё заранее договорились: дружно утверждать, что потеряли Стрижевского из вида, когда он вместе с Лариным прикрывал нас в последнем бою. А что с ними было дальше, мы, дескать, не знаем. Нам с Максимом было ясно, что расскажи мы правду — станет совершенно очевидным, что Стриж попал в плен, ведь труп его в окрестностях лагеря не был обнаружен.
Уже долечиваясь в московском госпитале, я скомпоновал и дополнил свои записи, оставляя «зашифрованными» наиболее щекотливые места. Я заполнил почти до половины блокнот, подаренный мне Ортенбергом. Тогда же написал очерк «Глазами разведчика», который был опубликован в одном из последних июльских номеров «Красной звезды». Ортенберг был доволен. Но самые драматические моменты он из очерка вырезал, да и фамилию Стрижевского приказал убрать, заменив скромной буквой С. Меня же представили к ордену Красной Звезды. Что же, Бог троицу любит, может и дадут. Ещё Ортенберг напомнил мне о втором задании: просил меня напрячься и всё-таки написать статью об образцовом офицере. Но к этому моменту я понял, что такую статью не напишу. Перед глазами стояли Стриж, Несветаев, Серёгин, и всё, что я знал про них, не позволяло ни приукрашивать, ни, тем более, врать. А интуиция подсказывала, что для такой статьи нужна полуправда, нужна парадная сторона… Про Стрижа даже и заикаться не стоило, кто пропустит статью о пропавшем без вести, да ещё если всплывёт история с его отцом?