Ещё и ещё раз беру свой блокнот и перечитываю свою запись последнего разговора с Олегом Стрижевским. Перечитываю и понимаю, что, наверно, никому и никогда не решусь ни показать эту запись, ни рассказать то, что узнал.
5
Тот ночной разговор я записал в форме рассказа Олега Стрижевского. Мне же досталась роль слушателя, иногда задающего наводящие вопросы…
«Чтобы ты хоть что-то понял, я вынужден начать издалека и часто отступать от основной темы.
Своего отца я помню достаточно хорошо. Отец исчез (вернее, его арестовали) в двадцать девятом году, когда мне было тринадцать лет. Никаких особенностей у отца я не замечал. А если они и были, то я воспринимал их, как обыденность. Особенность ли, что отец очень любил своего сына и отдавал ему каждую свободную минуту? Или то, что он был талантлив во многом, и это признавали все, кто его знал. Правда, запомнился один случай, когда отец спас какого-то утонувшего мальчика. Это было в двадцать восьмом году, в Крыму, где мы всей семьёй проводили отпуск. После чудесного спасения по посёлку поползли слухи, что объявился чудесный пловец, способный находиться под водой больше четверти часа. Это всё, что я лично помню касательно необычных способностей отца. Свои собственные особенности я вначале тоже воспринимал, как само собой разумеющиеся. Ведь не удивляют же никого своё умение ходить, видеть, слышать. Но со временем понимание некоторого своего отличия от других пришло. Раньше это заметили мать и отец. Потому и заметили, что ждали чего-то подобного. Наиболее очевидно проявилась способность быстрого восстановления у меня повреждённых тканей. Любые порезы, ссадины, ранки заживали у меня необычайно быстро. Это свойство, пожалуй, действительно не имело аналогов. Другие проявившиеся у меня качества, хоть и редкие, всё же были известны в мировой практике. Другое дело, что в данном случае они были сосредоточены в одном человеке. У меня проявилась необыкновенная память, способность быстро считать и усваивать языки. Я никогда не болел, не знал простуды. Для сна мне достаточно трёх-четырёх часов. Позже я стал замечать за собой способность чувствовать опасность и даже определять её источник. Этому свойству в полной мере тоже нет аналогов. Правда, в зачаточном состоянии кое у кого наблюдать его приходилось. Но что интересно: как только я осознавал, что то, или иное качество резко отличает меня от других, я тут же инстинктивно начинал это качество скрывать. Это не значит, что я специально плохо учился. Ничего подобного. По всем предметам у меня были круглые пятёрки (но это ведь явление не аномальное, а вполне нормальное). Зато я не выскакивал к доске решать в уме квадратные уравнения, хотя вполне мог это делать. Если хочешь знать, у меня в голове вся таблица логарифмов уместилась после первого же её прочтения. Но я никогда не проявлял свои необычные возможности без крайней необходимости.
Мать — врач, хирург — работала в одной их московских клиник. Красоты она была необыкновенной, настолько необыкновенной, что стеснялась её и всячески старалась выглядеть незаметней. Отец был ей под стать, и любили они друг друга очень. По профессии отец был учёным-биологом, работал в МГУ на кафедре биологии, заведовал которой профессор Гурский, приходящийся маме родным дядей. Все четверо жили вместе, занимая две комнаты в семикомнатной коммунальной квартире в доме на Малой Никитской улице. В комнатке за стеной жили две глухие сестры абсолютно неопределённого возраста. Как они добывали себе на жизнь — также абсолютно непонятно. Ещё три комнаты занимала огромная семья Бориса Михайловича — многодетного бухгалтера. Эта семья, кроме пятерых детей, включала отца и мать этого бухгалтера, а также его девяностопятилетнюю бабушку. А в седьмой, довольно большой комнате одиноко жил сотрудник ЧК ОПТУ Арнольд Линцер. На гимнастёрке у Арнольда красовались значок „Почётный чекист“ и орден Красного Знамени. И носил он круглый год одну и ту же чёрную кожаную куртку. Уходил рано, приходил поздно. У него, как и у других, был свой столик на общей кухне. Он сам себе готовил еду на керосинке и тут же, на кухне, ел. Родители мои и Анатолий Валерианович очень много работали, днём я по будням оставался дома один, рано стал самостоятельным. Пока был маловат, обед мне разогревали на керосинке глухие сестры, но уже во втором классе я это научился делать сам. Зато вечер и выходные все были вместе, и лучшего времяпрепровождения для нас не было. Таким я до сих пор представляю себе счастье. Вот, пожалуй, и всё, что помню о периоде жизни с отцом. В двадцать девятом году наша нормальная жизнь рухнула. Отца забрали вечером какие-то люди, сказали, что через пару часов он вернётся домой. Но ни через два часа, ни через два дня он не вернулся. Мать куда-то бегала, хлопотала… И плакала, плакала ночами напролёт. Гурский ходил мрачный, глотал таблетки, пытался успокоить мать. Из их разговоров я понял, что Гурского лишили кафедры, а маму понизили в должности. Жизнь и в материальном смысле стала очень трудной. Тогда я впервые заметил, что Арнольд очень неравнодушен к моей матери. Проявлялось это весьма своеобразно: он совершенно не мог оторвать от неё взгляда, когда она появлялась на кухне. Позже он стал неуклюже подсовывать ей кое-что из продуктов, уверяя, что это излишки его бесплатных пайков. Она категорически отказывалась, даже ногой топнула. Как-то раз он остановил её в коридоре и, глядя в глаза, поклялся, что не имеет ни малейшего отношения к аресту Дмитрия Ивановича. После этого она не смогла отказаться от редкого лекарства для Гурского, что принёс ей Арнольд.