"Да, отдохни же ты, Ромео", — простонал мой сосед, когда первый раз услышал скрип пружин моей кровати. Он думал, что я мастурбирую, но когда я решил сказать ему, что он ошибается, что-то подсказало мне, что я вряд ли буду выглядеть лучше в его глазах, если признаюсь, что просто перекатываюсь по кровати, как и любой другой восемнадцатилетний студент колледжа. Лежать на кровати без движения было настоящей пыткой даже при наличии портативного радио и наушников, так как прослушивание музыки теряло всякий смысл, если я не мог хотя бы вертеть головой на подушке. Перекатывание было в основе своей танцем, но в горизонтальном положении, и таким образом я мог заниматься тем, что никогда не смог бы проделать на людях. С моей мотающейся головой, вращающимися глазами и резкими внезапными движениями я мог бы произвести настоящую сенсацию, если бы осмелился перенести мои упражнения из кровати на танцпол. Мне бы, конечно, следовало сказать моему соседу, что я эпилептик, и продолжить свои занятия. Он, возможно, принялся бы каждые 15 минут подбегать ко мне с тем, чтобы засунуть мне в рот палочку от мороженого, так что с того? Я уже давно привык вытаскивать занозы из языка. "Что, — думал я, — обычно делают люди, растянувшись ночью на постели в кромешной темноте?" Довольно глупо было лежать без движения и размышлять о лучшей жизни. Гладя на тесную, типовую комнатушку, я вдруг осознал, что это и есть тот предел, к которому привела меня моя жизнь, состоявшая из сладостных фантазий. И уже никогда не будет в ней ни восторженных толп поклонников, ни знаменитых режиссеров, кричащих в мегафон. И я должен был принять эту суровую действительность, лежа на кровати, но нельзя ли мне было при этом немного покататься с боку на бок?
Я выучил наизусть расписание занятий моего соседа и теперь пулей несся в комнату в перерывах между занятиями, и судорожно перекатывался по кровати, не испытывая при этом должного удовольствия из-за постоянного страха, что сосед может в любой момент вернуться. Ведь он мог внезапно приболеть или в самую последнюю минуту решить прогулять урок. Услышав скрип ключа в замочной скважине, я вскакивал с постели, приглаживая всклокоченные волосы, и хватал со стола какой-нибудь учебник. "А я как раз готовился к зачету по гончарному делу, — говорил я. — Именно этим я и занимался: сидел тут на стуле и читал историю изготовления горшков". Как бы я ни старался, это всегда выглядело так, будто я был замешан в чем-то секретном или практиковал извращения. Он же ни на секунду не смущался, когда я заставал его за прослушиванием его многочисленных "металлических" альбомов, хотя, на мой взгляд, это и впрямь было постыдным занятием. Другого выхода не было: мне надо было найти способ избавиться от него.
Его основной слабостью оказалась его подружка, фотографию которой он прикрепил на почетном месте над стереоустановкой. Они встречались с 10-го класса, и теперь, когда он оправился в колледж, она осталась обучаться на двухгодичных курсах медсестер в их родном городе. Благодаря многолетнему прослушиванию радиостанции "40 хитов", у меня сложился довольно чудной стереотип любви. Сам я никогда не испытывал этого чувства, но знал, что влюбленным нечего стыдиться. Любовь была величественна и многогранна. Она была и розой и шипом. Одновременно слепая и всевидящая она заставляла мир вращаться.
Мой сосед думал, что вполне может пережить месяц разлуки со своей девушкой, я же не был в этом уверен.
— Не думаю, что безопасно оставлять ее одну в окружении всех этих врачей, — сказал я. — Знаешь, с глаз долой — из сердца вон. Конечно, разлука иногда укрепляет чувства, но с любовью все не так просто. Подумай об этом.
Когда мой сосед уезжал из города, я целыми днями катался в постели и рисовал в своем воображении картины его трагической смерти в автомобильной катастрофе. Я видел его забинтованным словно мумия с подвешенными к потолку ногами и руками. "Время — лучшее лекарство, — скажет его мать, упаковывая его "металлические" альбомы в коробку из-под молока. — Два года постельного режима и он будет как новенький. Как только он выпишется, я думаю поселить его в гостиной. Ему там очень нравится".
Иногда я позволял ему выжить без особых увечий и представлял себе, что он идет в армию или женится на своей подружке и переезжает в какое-нибудь теплое и солнечное место, такое как Перу или Эфиопия. Главным для меня было, чтобы он уехал из этой комнаты и больше не вернулся сюда. Я избавлюсь от него, затем от следующего соседа и так далее, и тогда я, наконец, останусь наедине с самим собой и смогу вволю накататься и потрясти головой.
Через два месяца после начала семестра мой сосед порвал со своей девушкой.
— Теперь я буду сидеть в этой комнате с утра до ночи до тех пор, пока не пойму в чем я был не прав, — он размазывал слезы рукавом своей фланелевой рубашки. — Ты и я, дружок. Теперь остались только ты да я, да еще Джетро Талл. Эй, что это с твоей головой? Опять твоя старая опухоль не дает покоя?
"Колледж — это самое лучшее, что может случиться в твоей жизни", — говаривал мой отец, и он был прав, так как именно здесь я открыл для себя наркотики, алкоголь и курево. Не знаю, можно ли дать этому научное объяснение, но, как только я начал курить, мои нервные тики почему-то стали пропадать. Возможно, это было простым совпадением, или мои привычки просто сдались на милость соперницы, которая, несмотря на опасность для здоровья, была гораздо более приемлема для общества, чем мои завывания. Если бы я не курил, я, скорее всего, принимал бы успокоительные, которые обходились бы мне в ту же сумму, что и сигареты. Однако в этом случае я был бы лишен зажигалки, которой можно щелкать, пепельниц, дававших мне законное право покидать свое место, и, наконец, самих сигарет, не только успокаивающих меня, но и занимавших мои руки и губы. Казалось, что я был рожден, чтобы курить, и пока я не осознал этого, мои конечности постоянно искали замену этому занятию. Теперь, пока я знаю, что в любой момент я могу выкурить очередную сигарету, жизнь моя прекрасна. А люди, которые просят меня не курить в их машинах, даже не представляют, на что они напрашиваются.
— Помнишь, как ты закатывал глаза? — спрашивают мои сестры. — А помнишь, ты так сильно мотал головой, что твои очки упали в мангал?
Когда я слышу это, я иногда пытаюсь проделать что-нибудь, относящееся к моим бывшим привычкам. Возвратившись домой поздно ночью, я отваживаюсь прижаться носом к дверной ручке или закатываю глаза до появления когда-то доставлявшей удовольствие боли. Порой я начинаю пересчитывать салфетки в пластиковой коробке, но теперь уже не ощущаю в этом прежней необходимости и быстро теряю интерес. Вряд ли я стал бы теперь кататься в постели или 60 раз подряд слушать песню "Вставай, вставай и беги" на своем магнитофоне. Я вполне смог бы послушать какую-нибудь другую мелодию равное количество раз, сидя в кресле-качалке, а вот мое ранее любимое перекатывание больше не успокаивало меня, и к тому же я напрочь забыл код, с помощью которого расшифровывался текст этой песенки. Хотя я смутно припоминаю, что в ней рассказывалось о том, как все жители Рейли, Северная Каролина, однажды собрались покататься на огромном экспериментальном воздушном шаре моей конструкции и дизайна. Согласно моему замыслу, шар должен был взорваться по достижении границ города, но пассажиры не знали об этом. Солнце освещало их лица, когда они в восторге задирали головы, рассматривая мое творение.
— Великолепный воздушный шар! — говорили они, карабкаясь по лестнице навстречу своей пламенной судьбе. — Не хотите ли прокатиться с нами?
— Извините, ребята, — отвечал им я, прижимаясь носом к билетной кассе, — но у меня полно других дел.