— Джек, зачем ты это делаешь? Уезжай куда-нибудь и забудь меня, — прошу я каждый раз, но он так трогательно убеждает, что мне нечего опасаться…
— Элизабет, я так счастлив рядом с тобой, не гони меня. Я ведь ничего не прошу больше, — от его голоса с модуляциями глубоко запрятанной страсти у меня каждый раз что-то дрожит внутри и подступают слезы, так мне это напоминает прежнюю Колину безответную любовь.
Выпросив в посольстве неделю отпуска, мы летим в Брюссель. Я не бывала в Бельгии, и Джек рвется все мне показать, но времени почти нет. Мы едем через Гент в Остенде, снимая романтическое путешествие героев по Фландрии. В Остенде мы живем три дня, потому что нужно снять в море две сцены, одну в летнюю солнечную погоду, другую — в пасмурный осенний день. Мы ждем солнце. Наконец съемки закончены. Джек, наблюдавший, как на берегу я целуюсь с актером перед камерой, подходит ко мне и проводит пальцами по загримированному лицу, на которое нанесены морщинки сорокалетней женщины.
— Я люблю тебя и такой, ты с такими морщинками будешь прелестна.
— Джек, моя Елена старше меня всего на шесть лет, Это ведь еще не старость!
— Почему же ты считаешь, что я так безнадежно молод для тебя? И четыре года — непреодолимая преграда?
— Джек, я прошу тебя! — поднимаю я руку.
— Элизабет, где бы мы ни были, везде тебя преследуют воспоминания. Здесь ты впервые и только со мной. Ты не хочешь попробовать, что из этого может получиться?
Опять его умоляющий голос волнует меня. Разум, отвергающий это волнение крови, и чувства, наполняющие трепетом ожидания тело, вступают в конфликт, головокружение сменяется слабостью и темнотой, и перепуганная съемочная группа с Витторио во главе спешит к Джеку, который подхватил меня на руки в отчаянии от неожиданного эффекта своих слов. Меня немедленно доставляют в гостиницу, и вызванный врач требует провести день в постели. Витторио с группой возвращаются в Брюссель, а Джек остается со мной в Остенде до утра. Он сидит у кровати, в которую сразу же меня уложил, и жалобно смотрит в глаза.
— Элизабет, я никогда не стал бы надоедать, зная, чем это кончится, — осторожно поглаживая мою руку, тихо говорит он, — Лиззи, прости меня, я эгоист!
Разум мой дремлет в послеобморочной слабости.
— Поцелуй меня, Джек, — прошу я, решив, что заслужила несколько приятных мгновений.
Он в изумлении и с опаской смотрит на меня, наклоняется и осторожно целует, потом берет лицо в руки и нежно прикасается губами к глазам, проводит ими по лицу, опять находит губы. Судорожный вздох сотрясает его тело, его сила воли не беспредельна и, когда я обвиваю руками его шею, он перестает владеть собой.
— Лиззи, а вдруг тебе опять будет плохо? — оторвавшись на минутку, он пытается сдержать себя.
— Глупый, врач ведь сказал — весь день в постели!
Мы проводим этот день строго по предписанию врача, встав только, чтобы поужинать в номере. Бутылку французского вина мы допиваем, опять лежа в объятиях.
Вернувшись в Рим, я должна сыграть только кульминационную сцену, которая вся проходит в постели. Сколько могла, всячески откладывала ее, но вот наступил момент, когда я должна была сыграть разбуженную страсть. Я представила, как на это будет смотреть Коля, и мне стало плохо.
— Витторио, я понимаю, что без этого нельзя, сама ведь написала это, но я не могу! Я буду лежать, как мороженая рыба, и все испорчу.
— Не бойся, ты и не должна быть распутной бабенкой. Ты должна оттаять постепенно.
— Вся беда в том, что я никогда и не была замороженной в постели, я скорее распутна, — Витторио смотрит на меня с новым интересом, — Не смотри так. Африканские страсти перед камерой я никогда не сыграю!
— Делай что хочешь. Филиппу я дам инструкции, а ты играй на инстинкте.
И вот поздно вечером, когда в студии уже не было посторонних, Филипп, мой партнер, укладывает меня в постель и я, вся внутренне сжавшись, начинаю сцену. Дубль за дублем не могу расслабиться, не говоря уже о том, чтобы изобразить страстную любовь. Но каждый раз мы начинаем сцену с того, что Филипп подает мне рюмку, и последние две были с настоящим бренди.
— Да неужели ты не можешь представить, что ты со своим мужем!? — кричит наконец Витторио, — налейте ей еще бренди, да побольше!
Я пью, и бренди ударяет мне в голову. Я не представляю, что я с Колей, но представляю, что я — Елена, и после десяти одиноких лет впервые оказалась в постели с мужчиной, которого люблю. Она, должно быть, обомлела от забытых прикосновений мужских рук, от волнующего запаха и тяжести его тела… Я задышала часто и прерывисто, и Филипп с изумлением посмотрел на меня. А потом, вся трепеща, я лишь постанывала под его поцелуями, крепко вцепившись в его плечи и запрокинув голову. Из-под ресниц текли слезы, а губы непроизвольно и счастливо улыбались.