Когда поток любителей лыжного спорта иссякает, мы с Ивом опять проводим дни в нашем кабинете. У меня теперь появились свои деньги, заработанные зимой в отеле, кроме того, весь гонорар за последний роман Ив дарит мне, как «музе-вдохновительнице». Когда у меня возникла необходимость работать в библиотеке, я несколько раз съездила в Женеву, но мне еще нужны некоторые материалы из Парижа. Ив предлагает слетать в Париж на первую годовщину нашей свадьбы. Он заодно посещает французские издательства, я работаю в архивах и библиотеке. Вдвоем в Париже мы наслаждаемся всем, чего я была лишена, когда училась здесь. Я хожу по магазинам и могу позволить себе купить все, что мне понравится, мы вечерами сидим в кафе или ресторане, ездим по окрестностям и — о, радость! — бываем на концертах и в Гранд Опера. В Париже я знакомлюсь с родственниками Зинаиды Серебряковой, которые разрешают мне ознакомиться с ее архивом, работаю с записками Зинаиды Гиппиус и читаю, наконец, Дневник Марии Башкирцевой, о котором дома знала только понаслышке. От Ирины Одоевцевой я узнаю о Петербургской поэтической жизни начала века, интересные подробности о жизни Анны Ахматовой и Николая Гумилева. Богатейший материал собран в Сорбонне о Глебовой-Судейкиной, которой Ахматова посвятила «Поэму без героя». Лавина сведений о женщинах Серебряного века обрушивается на меня. В Париже есть произведения, сведения и имена, которые раньше попадались мне лишь в каких-нибудь литературоведческих статьях. Впервые я читаю прозу Евдокии Нагродской, стихи Мирры Лохвицкой и замечательные стихи Елизаветы Дмитриевой, из которой Макс Волошин создал великую мистификацию: прекрасную и загадочную Чарубину де Габриак. Я чувствую, начатое мной маленькое эссе обрастает таким количеством материала и исторических подробностей эпохи расцвета женского творчества, что получается книга.
Все лето я пишу, отвлекаясь только на помощь Иву и ежедневные прогулки в горы. В горах мы находим чудесные местечки, где кончается граница лесов и начинаются альпийские луга. Красота природы так завораживает меня, что я могу, замерев, рассматривать прелестные куртинки лиловых альпийских колокольчиков среди камней, или нагромождения скал, чуть дымящихся в мареве нагретого воздуха. Он здесь так прозрачен и чист, что видно далеко-далеко. Снежные вершины Альп кажутся еще белее на фоне удивительно синего неба. Все это каждый раз удивляет меня совершенным неправдоподобием, как фантастический пейзаж. Мы берем с собой бутерброды, бутылку вина и устраиваем пикник, который кончается всегда объятиями. Мы долго лежим на подстилке, подставляя обнаженные тела солнцу. Горный загар очень сильный, мое тело становится ровного бронзового цвета, а волосы, которые я теперь чуть осветляю на концах, выгорают. Ив зовет меня горной феей. Он по-прежнему влюблен, и его обожание доставляет мне такое чувство блаженной уверенности в своей исключительности и значимости, что я действительно ощущаю себя счастливой. Это было недолгое время любви и гармонии между нами, позднее я сполна оценила это.
Кое-какие материалы мне нужно было получить из Москвы и Ленинграда. Я начинаю переписку с Колей, он помогает мне, чем только может: присылает томик воспоминаний Анастасии Цветаевой и письмо от нее с бесценными сведениями о сестре. Марина Цветаева, которую я всегда боготворила, становится вместе с Анной Ахматовой центральной фигурой русской части моей книги. Наша переписка начинает носить более общий характер, мы пишем друг другу о себе, своей работе, своей жизни. Я знаю все, что происходит без меня в Ленинграде. Мне пишут сестра, Светлана, Елена и Сашка. Он пишет мне много о Коле. Я знаю от него, когда он болеет, когда он ссорится со Светланой или когда у него неприятности на работе. Коля, как историк искусства, прекрасно знающий период конца 19 — начала 20 века, не может себе позволить серьезно заниматься любимой темой. Оценка «упаднического» направления «Мира искусства» должна иметь весьма определенный характер. Его статьи лежат в ящике стола. Я его хорошо понимаю. Я сама сдерживаю себя, когда пишу русскую часть книги: я хочу быть лояльной, хотя очевидно, что революция уничтожила феномен творческого взлета русских женщин, разорвав жемчужное ожерелье, а остатки втоптав в навоз.
Ив немного ревнует к моим занятиям, стараясь всегда отвлечь меня и соблазнить совместной работой над его романом. Но зимой по вечерам я все-таки заканчиваю книгу и предлагаю ее к изданию. Она выходит в Женеве после Рождества на двух языках, итальянском и французском, и сразу после этого — во Франции и Англии. Весной, когда я собираюсь первый раз ехать домой навестить родных, мне поступает предложение перевести книгу на японский язык. К моему глубокому удивлению, меня приглашают прочитать лекции в феминистских организациях Франции и Англии, но я откладываю все на август и еду домой. Мысленно я всегда считала «домом» Ленинград.