Костомаров откровенно клянчит деньги, даже не очень ссылаясь на расходы по созданию типографии.
Михаил Илларионович всегда готов помочь, но после поездки за границу у него ни копейки. И потом это хныканье просто бестактно: ведь и двух недель не прошло с тех пор, как он послал Костомарову последнее, что у него было.
Как назло, Чернышевский уехал в Саратов, тот достал бы денег! А теперь еще, чего доброго, Костомаров начнет отговариваться, заявит, что затяжка с печатаньем прокламации произошла именно из-за отсутствия средств. Ведь он привез только корректуру «Барским крестьянам». А «Солдатам»? Ее и не начинали набирать…
Михайлов не любит недомолвок, пусть Костомаров скажет прямо.
Но отставной корнет продолжает что-то бубнить насчет бедной мамы и заневестившейся сестры.
Михаил Илларионович протягивает Костомарову листовку «К молодому поколению».
— Прочтите, это самая последняя прокламация, и, как видите, она отпечатана, остается ее только распространить.
Михайлов, невольно впадая в тон намеков, не договаривает. Но и без того ясно, что прокламация «К молодому поколению» отпечатана, а вот «Барским крестьянам» — нет.
Костомаров читает долго.
И нельзя понять — одобряет он прокламацию или не согласен с ней.
Михайлов терпеливо ждет и про себя еще и еще раз отмечает, что Костомарова будто подменили и даже его неприятные черты лица теперь выглядят просто отталкивающе. Костомаров явно затягивает чтение, чтобы выиграть время, вызвать вопросы Михайлова и первому не высказываться. А там можно будет увести разговор и в сторону.
Но Михайлов спрашивает в упор: согласен ли Костомаров взять с собою в Москву 100 экземпляров этой прокламации и распространить ее в основном среди московского студенчества?
Костомаров не смотрит собеседнику в глаза. Нет, он возьмет только один экземпляр для ознакомления. Он боится брата, а 100 экземпляров от него не спрячешь.
И снова разговор возвращается к бедственному положению, в котором очутились он, Костомаров, и его семья.
— Если так будет продолжаться, — вдруг выпаливает корнет, — то я пойду в жандармы…
И умолкает на полуслове.
Михайлов ничего не отвечает.
Пауза затянулась. Костомаров уже жалеет, что сболтнул лишнее, и лихорадочно ищет путей отступления.
— Конечно, я хочу это сделать во вкусе Конрада Валленрода и, как тот литвин из поэмы Мицкевича, забравшийся в логово рыцарей, отомстить меченосцам из Третьего отделения, зная о них все.
Костомаров натянуто смеется.
Михайлов спешит попрощаться со своим гостем. Шутка шуткой, но от нее так и отдает полицейским остроумием.
Костомаров на следующий день уехал в Москву. Простились с Михайловым дружески. Михаил Илларионович ни словом не намекнул на вчерашнюю беседу и больше не просил Костомарова взять прокламации.
Шелгуновы приехали в самом конце августа, к началу лекций Николая Васильевича.
И снова как будто отступила осенняя хмарь.
В квартире Михайлова светит солнце. Вечера проходят незаметно в беседах, воспоминаниях. Забегают «на огонек» друзья. Все находятся в каком-то «кипении». Шелгунов, тот просто уверен, что Россия стоит «накануне», и он не хочет опять ехать в Лисино, чтобы не пропустить «момента». Михайлов подзадоривает друга, но он и сам в душе уверен, что вот-вот начнется крестьянское восстание, и тогда долой эзоповский язык, маски благонамеренности и верноподданничества.
Ах, скорей бы уж наступило это 1 сентября! Не теряя ни минуты, он начнет рассылать прокламацию, и пусть она будет последней каплей.
31 августа, как всегда совершая утреннюю прогулку, Михайлов не может пройти мимо книжной лавки Кожанчикова на Невском. Собственно, он не собирался ничего покупать и зашел просто так, перекинуться несколькими словами с хозяином, навестить старого своего приятеля, приказчика в лавке — Василия Яковлевича Лаврецова.
Михайлов любил этого неугомонного библиофила, очень начитанного, прекрасного собеседника.
Ему он был обязан своей великолепной библиотекой.
На вопрос о том, есть ли что из новинок, Лаврецов разводит руками, то ли давая понять Михайлову, что для него ничего нет, то ли любезно приглашая к полкам, чтобы он посмотрел сам.
Отказать себе в удовольствии еще и еще раз прикоснуться к стеллажам, забитым книгами, Михайлов не может. Он осторожно снимает книги с полок, перелистывает, иногда прочитывает страницу, две. Ставит обратно, чтобы взять соседнее издание и заглянуть в него.
Такое общение с книгами стало привычкой, прелюдией к трудовому дню.
Кто-то входит и выходит из лавки, Михайлов уже ничего не замечает.
Не замечает он, как в лавке начинается какая-то суета.
Вдруг загремели ножны сабли, и голос, привыкший командовать, рявкнул почти над ухом поэта:
— Где тут проживает управляющий домом?
Михайлов оборачивается.
Жандармский офицер в штабных чинах, приземистый, с лицом, как-то странно перекошенным и изрытым оспой, внимательно глядит на Михайлова и проходит в дверь, указанную приказчиком.
Лаврецов стоит бледный, громко повторяя:
— Да ведь это Ракеев, Ракеев ведь!..
Оказалось, что жандармский полковник Ракеев арестовывал Лаврецова за нелегальное чтение лондонских изданий.
Михайлов не знает жандарма, да и что ему за дело до этого политического блюстителя в полковничьем чине? Через пять минут он забывает о нем.
Днем предстояло сделать так много.
Полковник Ракеев запыхался, поднимаясь по лестнице здания собственной его императорского величества канцелярии.
Управляющий Третьим отделением граф Шувалов уже собирался домой, когда в его кабинет нетерпеливо постучались.
— Войдите! — граф недовольно поморщился.
Будь это кто-либо иной, граф незамедлительно выгнал бы посетителя. Но Ракеев… Нет, полковник никогда не осмелится потревожить его сиятельство по пустякам.
Ракеев никак не может отдышаться. Его лицо, изрытое оспой, напоминает лунные вулканы.
— Ваше… ваше сиятельство!.. Прошу прощения, ваше сиятельство, что осмелился задержать вас. Но сочинитель Михайлов в столице, ваше сиятельство!
«Сочинитель Михайлов в столице», — граф опустился в кресло.
— Отдышитесь, полковник! Вы и впрямь уверены, что Михайлов не за границей, а в Петербурге?
— Ваше сиятельство, сегодня днем я столкнулся с ним в книжной лавке Кожанчикова.
Он так ждал этого дня. Подгонял время… И вот, пожалуйста, как будто они подслушали его мысли.
Михайлов сидит в кресле и с удивлением рассматривает свой кабинет. В нем все разбросано, перевернуто, валяется в беспорядке. И это у него, такого аккуратиста?
В кабинете стоит тяжелый запах крепких папирос, кожи и чего-то неуловимого, но неприятного.
Открывается дверь с половины Шелгуновых. Николай Васильевич входит бледный. Не замечая Михайлова, идет к камину. Потом останавливается, и улыбка сгоняет бледность с лица.
— Ты… ты здесь?
Шелгунов порывисто бросается к Михайлову, обнимает его и молчит. Михаилу Илларионовичу спазмы сдавливают горло.
Шелгунов был уверен, что его уже забрали.
— Люденька, Люденька, идите скорее сюда!
Шелгунова останавливается в дверях кабинета.
Глаза полны слез и смеха, счастливого смеха.
Опомнившись, она торопливо подходит к окну, распахивает его, и комната наполняется свежими ароматами прохладного дня ранней осени.
— О чем тебя спрашивали? Не нашли ли чего, почему был обыск?..
Шелгунов теребит Михайлова, но тот только смеется в ответ. Шелгунов бросается к камину, отбрасывает кресло, запускает руку в топку, качает головой и разводит руками, вымазанными сажей и пеплом.
Листовки целы.
Михайлов рассказывает, как полковник Ракеев и полицмейстер Золотницкий ворошили своими лапищами письма, бумаги, книги и спрашивали: «А это что-с?», «Да нет ли у вас чего?»