Всю ночь горит ночник, и круглые сутки в коридоре выбивают каменный пол тяжелые шаги.
Писать не хочется, да и бумаги комендант генерал Сорокин выдал только один лист.
Четыре-пять светлых часов Михайлов забывается чтением, потом наступает время тяжелых раздумий.
И все же после Третьего отделения здесь спокойнее, легче.
По бою курантов в камере появляются вода для умывания, чай, обед и ужин, заходят плац-адъютант, комендант, сторожа.
Но к этому узник привыкает быстро.
Тревожит отсутствие вестей с воли.
Хотя он просто еще не приспособился добывать вести косвенным путем из слов сторожей, случайно долетающих до него обрывков разговоров. Ведь когда его везли сюда, жандарм же рассказывал о студенческих беспорядках. Как он сказал?
— Да ведь там целый бунт был. Войско надо было вывести. С окровлением дело-то было, с окровлением…
С «окровлением»!
Теперь он припоминает и слова принимавшего его в крепость стража:
— Тоже из студентов?
Значит, в крепости сидят участники студенческих беспорядков.
Может быть, они первые ласточки тех грядущих бурь, которые с таким нетерпением он ожидал на воле, которые как умел готовил.
И кто знает, быть может, эти смерчи разметают каменные глыбы его темницы?
Как хочется верить! Пусть даже он не доживет до светлых дней. Но знать сейчас, что буря идет, тогда можно и пасть в неравном бою.
Михайлов схватывает единственный лист бумаги.
Вот и первый снег побелил маленький голый комендантский дворик, осел на форточке и усилил грусть.
Но скоро из того, не крепостного, мира пришли первые вести в виде папирос, рябчиков, отличной икры, солений.
Михайлов радовался, как ребенок. Он не был таким уж гурманом, чтобы не есть тюремной похлебки, но рябчики, несомненно, вкуснее, да дело и не в них — его не забыли, чьи-то заботливые руки упаковывали для него эти банки с икрой, чьи-то любящие души напоминали о жизни, о том, что она впереди и не огорожена стенами.
Да и тюремщики оказались разными, не то что в императорской канцелярии. Комендант — формалист, сух, педантичен. Плац-майор Кандауров любезен, разговорчив, душевен. Он уверен, что Михайлова скоро выпустят.
Какое счастье, что с ним его книги и есть возможность получать свежие журналы!
Даже «Современник» добирается сюда. Вот сентябрьский номер, октябрьская книга. Он узнает статьи Чернышевского. Значит, Николай Гаврилович вернулся из Саратова и на свободе, его не коснулась грязная лапа Костомарова.
Но почему в последних номерах нет статей Добролюбова? Он был плох, когда Михайлов видел его в последний раз.
Он умирает, и этого ничем не предотвратить.
От таких мыслей опять становилось тяжело.
Но были, были в этом заточении и радостные минуты, даже дни.
Ему удалось сблизиться с плац-адъютантом Пинкорнелли, и добрейший штабс-капитан наладил доставку писем на волю и с воли.
Теперь у него много работы.
Михайлов лихорадочно пишет и пишет письма, и прежде всего Шелгуновой.
В эти же дни его начали возить в первое отделение пятого департамента сената на допросы.
У Михаила Илларионовича было время рассмотреть своих судей, пока ему делали «духовное увещание» и поп нес какую-то дичь из евангелия.
Сенаторы напоминали «позолоченных бурханов».
Из-за длинного стола на Михайлова смотрели хитрые, злобные, равнодушные и просто пустые лица.
Бесконечные вопросы. Вновь нужно было не только отвечать, но и собственноручно записывать эти ответы, и все это при полном молчании или злобном сопении судей.
Но у ворот Галерной, на лестницах сената, во дворе Михайлов отдыхал душой. Он понимал, что толпы молодежи, и не только молодежи, собрались здесь ради него.
Приветственные улыбки, слова одобрения, возгласы восхищения заливали грудь теплым чувством гордости за этих людей, позволяли переносить пытку допросов, ненависть судей, одиночку крепости.
Даже сенатские чиновники проявляли необычайное любопытство к человеку, давшему первым свое имя политическому процессу в эти годы «либеральничанья» правительства. Они выскакивали из своих кабинетов, собирались сотнями в коридорах и молча тянулись на носках, чтобы разглядеть поэта.
Это был какой-то почетный эскорт.
Михайлов только усмехался, проходя сквозь строй.
17 ноября умер Добролюбов. Михайлов узнал об этом из письма Шелгуновой. Ушел из жизни друг, большой, чуткий, верный.
Мучительно переживал Михайлов эту кончину. Она заслонила его собственные горечи и тревоги.
20 ноября Литейный забит народом. Молодежь хоронит своего кумира. Без цветов, без венков. Простой дубовый гроб зловеще напоминает о неумолимой смерти в этот хмурый ноябрьский день.
На Волковом кладбище надгробные речи звучат, как на митинге. Чернышевский напоминает собравшимся, чем для всех передовых людей России был Добролюбов, напоминает о подлинной причине смерти великого критика. Он говорит:
— Но главная причина его ранней кончины состоит в том, что его лучший друг — вы знаете, господа, кто— находится в заточении.
Да, господа знали этого «лучшего друга», знали они уже и о том, что сенат приговорил его к каторге, хотя приговор еще не объявлен публично.
И тут же, на кладбище, у могилы усопшего борца, собирают деньги для другого воина революции, которому предстоит медленно умирать в страшных каторжных рудниках.
20 ноября внезапно Михайлова перевели из Невской куртины на главную крепостную гауптвахту. Оказалось, что испугались возможности общения со студентами.
Хотя в этот день ему было все равно.
Он мысленно был там, на Литейном, в доме Юргенева, откуда уходил в свой последний путь Добролюбов. Он шел за его гробом на кладбище, и он тоже сказал свое последнее прости. Оно вылилось в стихах: