Как-то ему довелось столкнуться с деятельностью акционерного общества «Сельский хозяин». Под европейской личиной его директоров оказалось нутро недоброй памяти подьячих XVII века — то же стяжательство и беззастенчивое казнокрадство. И тогда Николай написал статью, вскрывшую злоупотребления этой компании. Статья имела большой общественный резонанс. «Сельского хозяина» удалось вывести на чистую воду. Но разве это могло что-нибудь изменить?
Все больше и больше крепло убеждение; при абсолютизме, при самодержавии невозможно осуществить серьезные мероприятия, удовлетворяющие интересы народа. А реформа? Исправит ли она положение? Даже если будет осуществлен немедленный выкуп, начисто отменяющий барщину, то есть то, чего добиваются наиболее либеральные участники разработки проектов реформ и на чем настаивал и он сам, — это все же не решит дела коренным образом. Нужны перемены решительно во всем!
Но как должны быть они осуществлены? Что сам он должен делать? Не с кем было даже посоветоваться. Самым близким ему человеком был брат Александр. Он имел большое влияние на Николая, хотя и был четырьмя годами моложе его, но в те дни он, Александр, был за границей.
Николай часто думал о брате. Да, они всегда были очень близки, но все же кое-что в Александре было ему непонятно.
«Александр прекрасно кончил лицей, — думал Николай. — Он способный, мог бы сделать блестящую карьеру. Почему же он не служит? Предпочитает разъезжать по Европе с больной матерью. Правда, у него и самого здоровье скверное, ему тоже необходимо лечение. Но в этом ли дело? Может быть, у него есть особые причины, заставляющие отказаться от службы? Может быть, он знает и понимает что-то, недоступное мне?»
Николай не ошибался. Александр действительно многое 'понял раньше его. Сопоставление жизни России и Европы скоро заставило его, как писал он сам, «дивиться нашему застою» и сказать резкое «Нет!» казенной службе.
В середине 1859 года Александр вернулся в Петербург. Николай несказанно обрадовался его приезду. Первый же вечер они провели вместе. Долго и откровенно рассказывал Николай о своих муках и сомнениях.
— Ты не можешь себе представить, Саша, до чего тяжело стало работать. Ни у кого нет ясной цели — идут, сами не зная куда. Я пытался как-то надоумить хотя бы тех, с кем сталкивался на службе, — и что же? Как об стену горох! Добился только одного — стали косо смотреть на меня. Называют «красным», «революционером».
— Тебя это обижает? — спросил Александр.
— Напротив, скорее даже льстит. Но не в этом же дело. Пойми, я решительно не знаю, что делать дальше.
— Как что? — с наигранным удивлением возразил Александр. — Служи! Ты человек способный. Скоро до тайного советника дослужишься, а там, глядишь, лет этак через десяток — и в губернаторы попадешь или в министры.
— Не смейся, Сашка! Слишком много отдано этой работе. Быть так преданным крестьянскому вопросу, как я, и уйти, когда дело приходит к развязке?..
— К какой развязке?! — перебил Александр. — Ты же сам говоришь, что ничего путного выйти не может. Или жаль разочаровываться?
— Конечно, жаль, — вздохнул Николай, — разбить то, во что верил, куда как больно.
— А оставаться на службе и подавать руку направлению, которому не сочувствуешь, лучше? Нет, Николай! Мало вздохов да проклятий. Нужно воспитывать в себе злобу! Старое здание сгнило, и надо не чинить его, а сломать — до основания!
— И ты ясно понимаешь, как это сделать?
— Да, понимаю! Ты что думаешь? Я за границей только по немецким докторам ездил да здоровьишко свое лечил? Как бы не так! Я ведь не только в Германии был. Я и дальше забирался. Вот где мозги-то подлечили!
— Где?! — удивленно спросил Николай. — Неужели в Лондоне? У Герцена?
— Да! — с торжеством и радостью ответил Александр. — Ах, Нюнька, какие это люди! Вот где по-настоящему борются за обновление России. Не то что в канцелярии твоей!
Разговор с Александром помог Николаю преодолеть колебания.
В ноябре 1859 года решение было принято; Николай Серно-Соловьевич подает в отставку. Получив ее, он в январе 1860 года отправляется за границу.
Первое время пребывания за рубежом было невесело. В Аахене жила тяжело больная мать. В Кельне лечилась сестра, незадолго перед этим потерявшая сына. Николай не мог оставаться безучастным к страданию близких. По натуре отзывчивый и добрый, он сильно переживал их горести, стараясь помогать, чем только возможно. Большая часть времени уходила на разъезды между двумя городами. Так продолжалось полтора месяца. Наконец сестра стала поправляться, мать тоже почувствовала себя лучше. Можно было осуществить задуманное. Николай отправился в Лондон.
Не без некоторого смущения шел он к Герцену. Но первая же встреча с ним и Огаревым рассеяла все сомнения. Он увидел, что это не просто увлекающиеся люди и не фанатики. Две недели, проведенные в Лондоне (то было в феврале — марте 1860 года), оказали на Серно-Соловьевича огромное влияние. Николай чувствовал, что находит объяснение многим мучившим его вопросам.
«Лондонские изгнанники» сразу оценили ум и энергию Николая. «Да, — писал Огарев о Серно-Соловьевиче, — это деятель, а может, и организатор!»
Особенно сблизился Николай с Огаревым. Последний много занимался экономическими вопросами, которые так увлекали Серно-Соловьевича.
Они много говорили о России. Все помыслы были устремлены к ней. Жадно ловили каждую весть с родины. А вести были тревожные. Все больше убеждали они: от предстоящей реформы нельзя ждать чего-нибудь хорошего. И окончательно Николай утвердился в этой мысли, когда в Лондон пришло известие о том, что умер Ростовцев — председатель Главного комитета по крестьянскому делу, а на его место назначен граф Панин. Эта новость ошеломила Серно-Соловьевича. Вначале она показалась чьей-то глупой шуткой.
«Конечно, — думал Серно-Соловьевич, — Ростовцев был далеко не прогрессивный деятель. Но Панин! Отъявленный консерватор, идейный вождь всех плантаторов! Чудовищно!»
С газетой в руках Николай помчался к Герцену.
— Вы читали это? — спросил он еще с порога.
— Сподобился, — невесело усмехнулся Герцен.
— Но ведь это же…
От волнения Николай не находил слов.
— Да, — резко сказал Герцен. — Глава самой тупой реакции поставлен главою освобождения крестьян. Это вызов, это обдуманное оскорбление общественного мнения и уступка плантаторской партии. Не надо удивляться. Тон царствования изменился, а с ним должны измениться и все отношения… Этого следовало ожидать.
— Как важно теперь, чтобы это поняла вся Россия! — горячо отозвался Николай. — Необходимо писать об этом. Теперь же! Немедленно! Александр Иванович, я давно хотел вам сказать: я хочу писать для вас — для «Колокола». Непременно! У меня много есть что сказать!
— Спасибо, — тихо ответил Герцен. — Я ждал, что вы скажете это. Это очень нужно, чтобы нам писали именно из России. Ведь мы-то здесь, в изгнании, порой отстаем от того, что происходит там.
— Я буду писать! Много! И… я еще не говорил вам? Я начал писать большую статью — о решении крестьянского вопроса. Ведь от этого зависит все будущее России! Только для «Колокола» статья будет слишком велика — я вижу, что она разрастется в целую брошюру.
— Конечно, — согласился Герцен, — в газетной статье такая проблема не уместится. Но вы, конечно, понимаете, что в России этого никто не напечатает?
— Что ж, издам за границей. На свои деньги и под своим именем!
— Даже так? С открытым забралом? — улыбнулся Герцен. — А нужно ли — под своим?
— Да, нужно! Нам пора перестать бояться, — твердо ответил Николай.
— Что ж! Может быть, вы и правы. Но только помните — рано или поздно вам не поздоровится за это. Впрочем, если уж вступить на эту дорогу, надо быть ко всему готовым. Кому изгнание, а кому и… — Герцен не договорил и пристально посмотрел на Николая. — Так не боитесь?