— Вот лиходей! — рассмеялся Василий. — Швырнул и умчался. А за свечи спасибо…
Комната озарилась слабым светом. Зашелестели первые страницы. «Отцы и дети». Новый роман. Глаза жадно искали имя автора. Вот оно! Знаменитое, уважаемое. При чем же тут пасквиль?
…Хохряков давно ушел. Сергей глотает страницу за страницей. Три дня подряд из головы не выходят думы о Базарове и его творце. Что случилось с Тургеневым? Кем он стал, «отцом»? Сергей всегда причислял его к «сыновьям». А тут!..
Да! Это измена нашему знамени. Об этом надо заявить во весь голос.
В тот памятный вечер собрание Литературного общества, созданного студентами Медико-хирургической академии, было особенно многолюдным. Пришли не только медики, но и многие студенты университета, офицеры Николаевской инженерной академии, Михайловского артиллерийского училища.
— Иван Сергеевич Тургенев, — начал в полной тишине Рымаренко, — явился художником-историком общественного движения России сороковых-пятидесятых годов.
Голос оратора дрожал от волнения.
Характеристика жизни и деятельности московских кружков сороковых годов, сделанная Тургеневым, соответствовала жизненной правде.
Сергей понемногу оживлялся. Голос его окреп. Глаза заблестели. Он говорил о конфликте «отцов и детей», как ослабил и исказил этот конфликт писатель.
— Борьба отцов и детей — это политическая проблема современной жизни. Соответствует ли облик Базарова нашему представлению о порядочном человеке? — Сергей оглядывает аудиторию. — Нам всем известно, каким должен быть молодой человек, чтобы мы могли признать его порядочным!
Среди присутствующих оживление. Собравшимся здесь не безразличен этот суд над романом знаменитого писателя. В стенах Медико-хирургической академии немало истинных Базаровых. Они не хотят смотреть в кривое зеркало. Особенно в такое время. Взять хотя бы Мультановского или Хохрякова. Не о них ли говорит сейчас оратор? Послушайте:
— Те, на которых я намекаю, — люди с характером и развитием, не уступающим базаровскому, но они пережили не такие минуты. За тысячи верст принуждены были они бежать, без копейки в кармане, чтобы спасти свое человеческое достоинство от отчего деспотизма.
Сергей оглядывается на Хохрякова.
— Тяжелую борьбу принуждены были выдержать другие, чтобы отстоять свои убеждения от тирании отца, от желания выше всего поставить свой авторитет…
Теперь он невольно кивает в сторону Мультановского. Но это всего лишь пример. Сергей защищает целое новое поколение! Да и не в Тургеневе, собственно, дело, хоть и жаль, конечно, что он так написал этот роман. Роман скорее предлог. Важна самая проблема двух борющихся станов. Именно она побудила Сергея выступить сегодня.
— Тургенев не показал достаточно ясно Базарова как борца за дело народа, не раскрыл хотя бы намеками его политических взглядов, его отношения к крестьянскому и другим вопросам, волнующим Россию. Это делает для нашей молодежи невозможным принять Базарова не только за образец, а просто как типическую фигуру!
Сергей попал в цель. Его речь вызвала горячее одобрение. Он говорил о том, что глубоко волновало всех.
На другой день он лежал совсем разбитый. Переутомился, готовя выступление. Силы иссякли. Он болен.
А ведь потрудился не зря. Глубокая трещина разделила образованное общество. И она расширяется. Превращается в океан. Это теперь люди противоположных берегов. Сейчас, как никогда, следует ясно и недвусмысленно заявить об этом.
Сергей в стане борцов за народное дело. «Земля и воля» ждет от него новых усилий. И он не позволяет себе долго лежать в постели.
На очереди организация тайной типографии и издание новых прокламаций.
Весной 1862 года Петербург был наводнен подпольными изданиями. Молодежь доходила до дерзости, распространяя крамольные листки. В день пасхи, 8 апреля, прокламация «К офицерам» была разбросана в церкви Зимнего дворца во время заутрени. Через несколько дней та же прокламация разошлась по всему городу с таким добавлением: «В первый день пасхи воззвание это поразило долгоруко-долгоухое шпионство в самую шишку честолюбия: в дворцовой церкви, перед самым носом государя оно было роздано в большом количестве».
К печатанию прокламаций Сергей привлек Юлия Гюбнера и Помпея Мультановского.
Еще в конце 1861 года Сергей вспомнил о бывшем студенте Медико-хирургической академии Маркове. Тот после смерти отца бросил учиться и, получив наследство, занялся его умножением. У него-то и была типография. После рабочего дня в ней можно было без всякого риска заниматься печатанием.
Теперь где-то нужно было разыскать людей, владеющих типографским искусством.
— Как раз имею удачную возможность! — обрадовался Гюбнер, когда Сергей посоветовал ему заняться этим делом. — Мне предложили недавно урок у одного немца, Винкеля, владельца типографии. Я хотел было отказаться, но теперь, наоборот, соглашусь.
Начались уроки. Гюбнер быстро сошелся с Винкелем-старшим. Ему он толковал, что готовится к коммерческой деятельности и собирается издавать книги по медицине. Сейчас ему нужно познакомиться с типографским делом.
Винкель с готовностью пошел навстречу многообещающему молодому человеку.
Предприимчивый Гюбнер быстро научился печатать, затем обучил этому делу еще нескольких студентов, и работа пошла. Но этого было недостаточно. Нужны были новые типографии. Столяру Вагнеру Сергей, Мультановский и Марков заказали два пресса для печатных станков. Один из них предполагалось отправить на Нижегородскую ярмарку. Было решено печатать и распространять прокламации в Поволжье. Революционеры готовились поднять всеобщее крестьянское восстание в этом крае. Ведь в прошлом он не раз был ареной грандиозных крестьянских войн!
Другую тайную типографию решено было организовать в имении А. А. Черкесова. Он был помощником Н. А. Серно-Соловьевича по книжным магазинам и читальням.
Много труда и риска понадобилось, чтобы доставить по назначению первый станок. От Вагнера его вез на извозчике Юлий Гюбнер. Он выбирал глухие переулки. Сергей ехал позади на другом извозчике. Зорко всматривался в вечерний сумрак. Он знал в лицо шпиков. Вот и нелегальная квартира. Дальнейшая перевозка была уже проще. Через несколько дней Гюбнер доставил свой груз в имение Черкесова.
Вечерами Сергей выходил подышать воздухом. В раздумье бродил по набережной Невы, любуясь закатом солнца. Вспоминались слова Чернышевского. Тот постоянно говорил, что только те народные права прочны, которые достигнуты движением самих масс. Народ!
Слово короткое и емкое. Сколько заключено в нем смысла! Необъятная масса родных ему, Сергею, сердец, умов, рук… Сейчас он скован, этот многомиллионный великан. А давно бы пора ему подняться. «Декабристам на Сенатской площади не хватало народа», — пишет Герцен. Вместе с Огаревым они оба мечтают о появлении в России революционных кружков, не «фрачных», а народных. А он, Сергей? Разве не все силы кладет он на то, чтобы поднять простых людей из народа на общее дело? Но всего этого мало. Надо удвоить усилия… удесятерить их!
Сейчас, например, нужна новая прокламация. Ее поручил ему написать Центральный комитет. Сергей уже придумал название — «Чего мы хотим?».
Через несколько дней прокламация готова.
На нелегальной квартире собрались Гюбнер, Мультановский, Ляпустин и Краковецкий. Сергей читает:
— «Итак, на первом месте в настоящее время стоит вопрос о пропаганде идей между народом — с этой целью каждый член нашего кружка должен стараться приобретать агентов в деревнях и селах, городах губернских и уездных…»
Эти агенты, — поясняет Сергей, — должны быть именно из простого народа. Такие люди быстрее и лучше будут поняты остальной массой.
«Нужно толково и ясно убедить их в необходимости скорого переворота. Но одних слов мало, нужно дело; встретит ли кто-либо простолюдина, пусть немедля он поможет ему из общей нашей кассы…»
Надеюсь, понятно? Революционеры сближаются с тысячами простых людей, воспитывают их, помогают им во всем, завоевывают доверие. Когда настанет время, тысячи наших друзей из народа поднимут миллионы.
«Только подобные действия, — заканчивает Сергей, — дадут нам любовь народа, и тогда успех будет верен; тогда будет можно смело надеяться, что скоро настанет день, когда мы скажем: мы свободны от деспотизма».