— Он не… — начал было Хуан Мануэль.
— Да, конечно, — перебил Хайме.
— Вот и хорошо. Пусть Хуан Мануэль объяснит тебе что надо про шестеренки и смазку, и, если хотите, приходите в понедельник вдвоем.
Друзья зашагали среди облаков пара под равномерное пыхтенье паровозов. Машинисты из своих кабин приветствовали Лоренсо, приподымая фуражки, будто благодаря за то, что их паровозы в полном порядке.
— Ты хорошо работал, Себальос… Но так как тебе за этот раз не заплатят, позволь тебя угостить кружкой пива.
— Смотри-ка! — воскликнул Хайме, когда какой-то рабочий, проходя мимо, поздоровался с ними и потрепал по плечу юного Себальоса. — Меня уже путают с тобой. — Он сказал это с радостью, но тут же испугался — не обидел ли друга. Тот только еще шире улыбнулся. Больше они не разговаривали, пока не вошли в пивнушку — что-то вроде кабачка и продуктовой лавчонки, — прятавшуюся под тесовой крышей на обочине клубящихся дымом путей.
— Два «супериора», — сказал Хуан Мануэль мужчине с козлоподобным лицом, открывавшему бутылки.
Распаренные, потные, они ждали, облокотясь на засиженную мухами стойку. С жадностью выпили по стакану густой жидкости. Потом Хуан Мануэль, подперши голову рукой, сказал:
— Как же ты добьешься… разрешения… от дяди и тети?
— Они не могут запретить мне работать. Я уже взрослый. Дядя всегда говорит, что надо быть трудолюбивым.
Кабачок заполнялся рабочими, желавшими утолить жажду, тоже перепачканными маслом, как оба друга. Кое-кто здоровался с Хуаном Мануэлем, называя его по имени, другие, поднося руку к фуражке, — с обоими. Хайме с удовольствием отхлебнул из полного до краев стакана. Рот приятно наполнился пеной. Ему хотелось сказать товарищу, что это первый в его жизни настоящий день взрослого мужчины. Но удовлетворение тут же сменилось злорадным чувством: он вспомнил о дяде и тетке, рассерженных, встревоженных, — ах, да бог с ними! В кабачке становилось все более дымно. Какой-то рабочий подтолкнул Хуана Мануэля локтем: вошли три женщины в поисках легкого заработка. Две были молодые, третья — пожилая и тощая; одна из молодых невысокого роста, пухленькая; другая длинноногая и рослая; обе были сильно накрашены, составляя резкий контраст с третьей, похожей на монахиню, с неподмазанным лицом и незавитыми волосами.
— Мече! — раздалось из глубины зала, и та, что была смазливей, направилась на этот нежный призыв.
Другие две, действуя локтями, протолкались к стойке, поближе к двум друзьям.
— Что ты будешь пить. Аристократка? — спросила молоденькая толстушка у худой желтолицей товарки.
— На коньяк хватит?
— У меня всего одиннадцать монет, возьми-ка пива. Да, не зря тебя прозвали Аристократкой!
Молодая, приподняв стакан, кивнула Хуану Мануэлю и Хайме. Хуан Мануэль изобразил улыбку, Хайме опустил глаза.
— Слушай, Аристократка, выпей и ты за здоровье мальчиков.
— Этим малышам уже пора бы в постельку, — сказала худая, потом помахала пальцем перед носом у молодой. — А тебе надо бы подумать о том, что завтра воскресенье, и просить у бога прощенья.
Молоденькая толстушка визгливо захохотала и схватила за руку козлоподобного мужчину, хлопотавшего за стойкой, — на голове у него была соломенная шляпа.
— Послушай-ка эту Аристократку, Гомитос. Как всегда, святой прикидывается.
— Не прикидываюсь, а такая и есть, — возразила худая, сжимая в руках бутылку с пивом.
— Как хорошо… что мы будем работать вместе, — сказал Хуан Мануэль.
— Знаешь, у меня однажды был друг. Его звали Эсекиель.
— Ты, Гомитос, наверно, не знаешь, что Аристократка ни с кем не гуляет. Она ходит с нами, только чтобы наставлять нас на путь добродетели, — снова развеселилась молодая.
— Отстань, Лупита, у меня по субботам минутки нет свободной.
— Я тебе, Лоренсо, никогда о нем не говорил.
— Ходить с тобой и с Мече — только время попусту терять, — проворчала та, которую звали Аристократка.
— Он был горняк, я его спрятал у нас в доме, потому что его искала полиция. Он организовал стачку горняков.
— Ты лучше постарайся подзаработать. Чем проповеди нам читать, поищи кого-нибудь — может, какому старичку и приглянешься, — весело хохоча, отвечала Лупита.
— Кто мог его выдать, Лоренсо? Я с тех пор каждый день об этом думаю. Но с сегодняшнего дня я буду представлять себе, что моя работа с тобой должна чем-то помочь Эсекиелю.
— Неблагодарная! А к кому ты идешь плакаться и кого просишь помолиться, когда дела у тебя идут плохо? Ко мне ведь? К Аристократке, чтоб слушала о твоих горестях.
— Нам пора возвращаться в Гуанахуато. — сказал Хайме Хуану Мануэлю, но тот, улыбаясь, показал, что еще не допил полбутылки. Гудки паровозов и тяжелый перестук проезжающих вагонов, темно-красных во мраке, заглушили гул голосов.
— Эй, бригада в Сьюдад-Хуарес! — крикнул кто-то в дверь кабачка. Несколько человек в плащах вышли, утирая губы рукавом. Грохотанье железной дороги то усиливалось, то затихало: это были глубокие подземные удары, и на их фоне шумы кабачка казались еле слышными, как позвякиванье ложечки в стакане.
— Эта Аристократка. — говорила Лупита кабатчику Гомесу. — ужасно задается, она, мол, в Гуанахуато самая важная персона и даже была когда-то замужем за богатющим стариком.
— Ну и что, наследства он тебе не оставил? — спросил совершенно серьезно длиннолицый, с седеющей козлиной бородкой Гомес.
— Сколько с нас? — спросил Хуан Мануэль у кабатчика.
— Да все это сплошные выдумки, — смеялась Лупита, оправляя декольте и напевая «Весна моя осталась в кабачках…».
— Один песо.
Желтое лицо Аристократки вспыхнуло. Она приблизила его к накрашенной физиономии Лупиты и, будто выплевывая каждое слово, произнесла напряженным, звенящим голосом:
— Да. Аделина Лопес жила когда-то в самом лучшем доме Гуанахуато, у нее были серебряные подсвечники и ножи, и к ней ходили в гости самые что ни на есть знатные люди, которых тебе и издали вовек не увидеть.
— Четыре песо сдачи. — сказал Гомитос.
Слова долетали до ушей Хайме, приглушенные далеким стуком колес по рельсам и пыхтеньем паровозов. Как и в Великую субботу, он слышал их много спустя после того, как их произносили: вот Лупита уже что-то отвечает Аристократке, и Гомес отстраняет руку толстушки.
— А что ты делаешь после работы, Гомитос?
Хайме поднял голову, он пожирал взглядом это тонкое лицо с просвечивающимися костями, печальные и заносчивые глаза, бледные, ненакрашенные губы, темные с проседью волосы той, что назвала себя именем его матери. Ему захотелось освободиться от ее притягивающего взгляда, он отвел глаза и увидел на стенках пивной бутылки свое потное, грязное лицо, искаженное выпуклостью стекла. Не дожидаясь Лоренсо, он вышел, и уже за дверью до него долетели последние слова Аристократки:
— Мне этого не надо. Я прихожу сюда, чтобы спасать вас…
И пока Хайме шагал по запутанной сети рельс среди вспышек огней, ощущая взмокшей от пота спиною холодный воздух, пытаясь как бы собрать воедино части распавшегося тела. Аристократка снова помахала пальцем перед носом Лупиты, и визгливый хохот толстухи перешел во что-то вроде бесконечного воя сирены.
— Мне скучно, потому я и прихожу сюда, мне очень скучно.
— Бунтовщик! Бунтовщик и упрямец! Теперь ты посидишь в своей комнате целую неделю на хлебе и воде. Посмотрим, кто сильней. Мой отец говорил, что послушание вбивают палками. Решительно, ты злоупотребляешь моим терпением. На сей раз я еще буду великодушен.
Но Хайме не слышал дядиных слов. Лежа ничком на постели, с бессильно повисшими руками, все в той же сорочке и тех же брюках, перепачканных маслом, он чувствовал, что свинцовый ком в горле расплавляется и кипящей лавой растекается по жилам. Он уже не мог стерпеть этой муки, этой ненависти, этого страшного знания. Впившись ногтями в матрац, он всхлипывал, думая об Эсекиеле Суно и об Аделине Лопес. Нет, объяснение веры не в словах Библии, а в этих двух именах, в этих двух людях, которые испытали конкретное зло, причиненное вот этими конкретными людьми, составлявшими его семью. Еженедельное причастие, ежедневная вечерняя молитва, девятидневные моления, и службы, и процессии: Родольфо, Асунсьон, дядя Балькарсель, все в черном, глаза полны набожного самодовольства, они стоят на коленях в церкви, открывают рты, чтобы проглотить облатку. А Эсекиель? А Аделина?