Я считала, что ничего не должна Мэлу.
Когда он бросил меня, то сказал — и доказал! — что не хочет иметь со мной ничего общего. Что то, что происходит со мной и ребенком, которого я вынашиваю, его не касается. Ему не нужно знать, что происходит сейчас, потому что он и раньше ничего не хотел знать. Вот и все.
Но я постаралась посмотреть на ситуацию под другим углом. Мэл заботится о Лео. То, что он хотел обеспечить сына, уже о чем-то говорит. И потом, когда родился Лео и я собралась зарегистрировать его, то отправила Мэлу сообщение с адресом и указанием времени, когда буду на месте.
Мэл пришел. Мы не разговаривали друг с другом, даже не поздоровались. Мы сидели и ждали, пока нашему сыну выпишут документы, а потом разошлись, не попрощавшись. Все время, пока мы были там, я видела, как Мэл смотрит на Лео. Он не сводил с малыша взгляда. Я видела, как подрагивают его пальцы, словно Мэл хотел прикоснуться к своему сыну. Я поняла тогда, что он хочет взять ребенка на руки. Мэл думал, что я не заметила этого, но я видела, что как только он забрался в машину, то тут же поправил зеркало, чтобы видеть своего сына. Он внимательно рассматривал личико малыша, подмечая сходство и различие между ним и ребенком, которого только что назвали в его честь.
Я знала, что после этого Мэл впадет в ступор. Он будет сидеть в машине, глядя в никуда и думая о том, правильно ли поступил. Мэл о чем-то договорился с женой, дал ей слово, что ни меня, ни его сына в их жизни не будет, но это не означало, что он сам этого хотел.
Тетя Мер была права, нужно рассказать ему. Возможно, сейчас он захочет увидеть Лео. И неважно, что я чувствую. Важно поступить правильно.
Я оставила маму, Корди, тетю Мер и папу посидеть с Лео. Последние два дня они были очень замкнутыми, словно не знали, как вести себя теперь, когда правда открылась. Даже Корди, которая наверняка хотела задать мне миллион вопросов, и та держала язык за зубами.
Они хотят узнать, отдала бы я своего ребенка. Их ребенка. Потому что Лео не только мой. Он принадлежит и моей семье тоже. Конечно, он все равно был бы частью семьи, но не так.
Оставив дома все эти так и не заданные вопросы и обжигающие мою душу взгляды, я отправилась в Лондон. Полчаса я простояла на автозаправке, где мне пришлось убеждать себя ехать вперед, а не повернуть назад. К вечеру я добралась до города.
И с тех пор сижу здесь.
Первой пришла его жена — раньше, чем я рассчитывала. Впрочем, может быть, она уже и не работает в магазине одежды.
Она вбежала в дом, ее волосы развевались, она подпрыгивала от возбуждения.
Через десять минут приехал Мэл. У меня сердце остановилось, когда я увидела его. Я не видела его уже три года. С тех пор, как приехала к маме и папе с Лео и увидела, что Мэл, выйдя из машины, направляется к дому тети Мер. Мне пришлось ехать дальше. Я не хотела рисковать. Мама или папа могли позвонить тете Мер и пригласить ее к себе вместе с Мэлом.
Лео всю дорогу домой расспрашивал меня, что случилось, и мне пришлось сказать, что я оставила плиту включенной. Он позвонил дедушке с бабушкой, как только мы пришли домой, и рассказал им, что я сделала. В его тоне слышалось: «Мама сошла с ума».
Мэл уже вошел в дом, а мой пульс все еще зашкаливал. Я просидела здесь несколько часов, пытаясь собраться с духом. Я не могла сказать это Мэлу по телефону. Нельзя, чтобы Мэл узнал о том, что сказал доктор, по телефону.
Я наблюдала за домом. Я ждала.
Это хороший район. Возможно, кто-то уже заметил меня и позвонил в полицию. Возможно, копы уже прячутся в засаде, ожидая, что я совершу неосторожное движение или брошу мусор на их драгоценную мостовую. Тогда они арестуют меня и приговорят к пожизненному заключению.
Меня всегда удивляло то, что Мэлу и Стефани удалось поселиться в таком хорошем районе. Но это заслуга его жены. Она полгода бегала по разным конторам, исследовала вопросы недвижимости, иногда сидела под дверью агентства, ожидая часа открытия, чтобы первой получить информацию о выставленных на продажу домах. В те времена Интернет еще не использовался так широко, как сейчас, поэтому все это было необходимо.
Но Стефани настолько сильно хотела жить именно в этом районе, что пошла на это. Она делала все, что требовалось, чтобы получить то, чего хотела.
И теперь я сижу перед их домом в своей фиолетовой машине, вцепившись в обернутый кремового цвета кожей руль, и смотрю на их дверь.
Жду, пока я буду готова.
Дверь открывается, и на улицу выходит жена Мэла. Ее волосы собраны в хвост, на ней стильный черный спортивный костюм с белыми кантами и серебристые кроссовки. Под мышкой она несет мат для йоги.
Я смотрю, как она открывает свою изящную серебристую машину, и сползаю пониже в кресле, потому что Стефани может заметить меня. Если она посмотрит в эту сторону, то увидит меня. Увидит меня. Думаю, одна из нас окаменеет, если это произойдет. В последний раз мы виделись в метро, между станциями «Пимлико» и «Оксфорд-серкус». Я была на шестом месяце беременности, с огромным животом. Я ехала в город поговорить с своим консультантом по финансовым вопросам.
Мы с ней смотрели друг на друга пару секунд, две знакомые незнакомки, зажатые в консервной банке вагона. Я подумала, что такое чувство, должно быть, испытывает сардина, которую уложили в банку рядом с сардиной, которую она ненавидит, — ужас осознания того, что вы застряли вместе. Навсегда. И в этой жизни, и в загробной.
Стефани первой опустила глаза, а я собрала вещи, готовясь выйти из вагона. В тот момент я решила больше никогда не есть сардин. И уехать из Лондона. Я уже почти продала старую квартиру, поэтому отменила покупку новой и просто переехала в другой город. Мысль о том, что подобное повторится в будущем, была невыносима.
Стефани опередила меня. Она встала, подошла к двери и первой сошла с поезда…
Она садится в машину, и я наконец-то отпускаю руль и чуть ли не ложусь на сиденье, дожидаясь, пока она проедет мимо.
Мое тело действует независимо от сознания, не повинуясь моему желанию уехать отсюда. Контроль над моими движениями берут по очереди разные части тела: пальцы открывают дверцу машины, ноги выносят меня на улицу. Потом мои руки запирают машину, а ноги несут меня к входной двери. Я чувствую, как отодвигаются занавески и раздвигаются жалюзи в окнах соседних домов. Людям нечего делать, вот они и потакают своему любопытству, наблюдая, как я подхожу к двери.
Рука тянется к звонку, затем сжимается в кулак, чтобы постучать, потом касается дверного молотка. Моя рука не способна противостоять воле сознания. Я не могу допустить, чтобы Мэл узнал, что я здесь. Я не могу! Я не готова. Потому что, постучав, мне придется повторить то, что сказал доктор. Эти слова вылетят из моего рта, станут реальными. Если повторить ложь миллион раз — или даже всего лишь раз, — она станет правдой. Это неизбежно. Как только я произнесу эти слова, я покажу миру, что в глубине души верю в это. Что частичка моей души, та самая, что произнесла эти слова, допускает подобную возможность. И тогда эти слова распространятся в моем сознании, в моей душе, в моем сердце, словно болезнь. Если я не всей душой верю в то, что Лео поправится, то как же он сможет поправиться? Приехав сюда, я сдалась. Я повела себя так, будто не верю в его выздоровление. Я предала Лео. Предала себя.
«Мне не нужно было приезжать сюда».
Не нужно было поддаваться сомнению, не нужно было верить в то, что сказал доктор. Мне не следовало приезжать сюда. Я отворачиваюсь. Я вернусь домой. Вернусь к состоянию неопределенности, в котором мы пребывали доныне.
— Эй?
Его голос. Словно рябь на воде.
Я останавливаюсь на дорожке.
Я не могу повернуться, но не могу и уйти.
— Я могу вам помочь?
Мэл и Лео, их связь. Воспоминания проходят перед моими глазами, словно я вижу кадры старого фильма: Мэл касается губами моего живота; Мэл смотрит в машине на Лео; Мэл смотрит на Лео на свадьбе у Корди; Лео показывает мне фотографию Мэла в детстве, спрашивая, почему он похож на этого мальчика; дядя Виктор держит Лео за руку; дядя Виктор уводит его, потому что… «Я готов, мамочка».