— О господи, Нова, если бы ты знала, как мне жаль…
— То что? Я простила бы тебя? Пожалела бы тебя? Просто чтобы ты знал, если еще не знаешь: ты не центр моей Вселенной. Не мои альфа и омега. Особенно сейчас.
И вдруг Мэл обмякает рядом со мной.
— Я только что подумал о том, что сказал. И теперь я понимаю, какой я был сволочью. Какая я сволочь! Я бросил тебя, бросил нашего сына, а теперь думаю, что три слова все изменят. Все исправят.
— Полагаю, это уже что-то, — отвечаю я.
— Нет. Я жалок.
Я закрываю глаза, массируя виски.
— Я говорила о самобичевании, а не о жалости к себе.
Господи, Мэл, неужели мы должны говорить об этом сейчас? Неужели нельзя подождать с этим разговором до какого-то другого момента, когда нам придется говорить о чем-то важном. И тогда выяснилось бы, как тебе жаль. И как я никогда так и не смогла возненавидеть тебя. Как нерушима наша дружба, рожденная в боли и радости, и поэтому я уже простила тебя в глубине своего сердца. Разве мы не могли дождаться подходящего момента в этом сценарии? Зачем говорить об этом сейчас?
Я вижу, что Мэл улыбается.
— Я забыл, что ты психолог и не ведешься на подобные вещи.
— Дело не в том, что я психолог. Я узнаю´ чушь, когда ее слышу. — Я вдыхаю соленый прохладный воздух, и эта прохлада и приятна, и болезненна.
— Я думаю о тебе каждый день, — говорит Мэл. — О тебе и о нем. О Лео.
Я впервые слышу, как Мэл произносит имя своего сына. Оно звучит странно и как-то неестественно в его устах. В конце концов, это видоизмененная часть его имени, Мальволио, а Мэл редко произносит свое имя.
— Иногда мне становится настолько плохо от этого, что хочется сесть в машину прямо посреди рабочего дня, приехать сюда и посмотреть на тебя. Посмотреть на тебя и попросить у тебя прощения.
Мэл говорит мне, что он не жил «долго и счастливо», вычеркнув меня из своей памяти. Мы жили в его мыслях, где-то в глубине его сознания. Такое может серьезно сказаться на чьем-то счастье. На чьей-то жизни.
— Нова, если бы кто-нибудь сказал мне восемь лет назад, что мы с тобой перестанем разговаривать и что у нас будет сын, которого я никогда не увижу, я ответил бы этому человеку, что он сумасшедший. Как мы могли бы…
— Ох, только не говори, что я могла как-то повлиять на ситуацию. Что это не ты принял решение, с которым мне пришлось смириться.
— Ладно, как я мог бы…
— Скажи мне почему! — перебиваю я, поворачиваясь к нему. — Скажи мне, почему ты поступил так! Потому что все эти разговоры о том, что ты думал обо мне каждый день, на самом деле не имеют никакого значения. Скажи мне почему.
— Я уже говорил тебе. Мы передумали.
— Это отговорка, которой ты воспользовался. Я хочу знать причину. Я никогда ее не знала, а мне нужно знать.
В то же мгновение Мэл напрягается, будто принимает защитную стойку: выпрямляется, готовый отразить атаку, в глазах появляется решимость, они сейчас будто карие бриллианты, лицо — маска.
Качая головой, я отворачиваюсь.
— Пока ты не скажешь мне, почему так случилось, не назовешь настоящую причину, Мальволио, нам больше не о чем говорить.
Лицо Мэла загадочно и невозмутимо, как у сфинкса.
Я пришла сюда не для этого. Я хотела избавиться от безумных мыслей, почувствовать себя ничтожной и неважной по сравнению с величием моря. По сравнению с величием Вселенной. Я пришла сюда не для того, чтобы понять Мэла.
— Здесь я впервые поцеловалась с мужем, — говорю я. — Когда мы в последний раз сошлись, мы поцеловались здесь, на этом пляже.
Поручни у лестницы, ведущей на усыпанный галькой пляж, холодят мне руку, когда я иду по неровным бетонным ступеням. Я слышу, что Мэл следует за мной, влажная галька хрустит у него под ногами.
— Эми присматривала за Лео, и так как Кейт сказал, что мы выберемся на ночь в центр, она должна была остаться. Мы перекусили в «Лейнс» — там лучшие гамбургеры в Брайтоне, тебе стоит туда сходить. А потом мы направились к пирсу. — Я улыбаюсь, вспоминая те мгновения. Передо мною яркой цветной кинолентой разворачивается память. Музыкой к этому фильму был смех. — Оказалось, что Кейт решил сводить меня на танцы, но не куда-нибудь, а к танцевальной машине. Он бросил в машину монетку и уговорил меня встать на танцпол. Я люблю танцевать, но мне было так трудно, что я едва поспевала. Нас с Кейтом окружила группка девчонок-подростков — руки скрещены на груди, вес тела перенесен на правую ногу, ну, знаешь, как они делают. Еще и с характерным выражением лица, мол, «как тебе не стыдно, старушка, как ты могла забраться сюда, ты же ста-а-арая»! Я простояла на танцполе, пока оплаченное время не истекло. Тогда я чуть не упала с этой платформы. Я запыхалась и вся взмокла. А девицы забрались на танцпол и показали мне мастер-класс! Как они прыгали, как извивались! Они явно долго тренировались перед этим, у них все движения были отработаны. Когда мы ушли оттуда, Кейт сказал, мол, «все в порядке, у тебя просто свой темп танца, не то чтобы ты танцевала хуже других». — Я щурюсь, как в тот момент. — Я стукнула его по трицепсу, наглеца этакого! Мы шли обратно домой по берегу моря, пока не попали сюда. На это место. Кейт пытался показать мне созвездия Ориона и Кассиопеи. На самом деле он понятия не имел, где они находятся, и почему-то не подумал, что раз меня зовут Нова, то я кое-что смыслю в звездах. Когда я начала исправлять его, он поцеловал меня. Чтобы я замолчала. — Я задумалась, вспоминая, как же хорошо нам тогда было. Как хорошо было поцеловать человека, которого я любила. — Тогда я поняла, что момент настал. Что я готова выйти замуж, как Кейт и хотел. Что мы вместе вырастим Лео. Через полгода мы устроили скромную свадьбу. Мы долго спорили, потому что Кейт хотел надеть на свадебную церемонию армейскую форму. Он продал свой дом в Шорхэме и переехал к нам. Так мы и жили. Наша жизнь была ничем не примечательна, но ничего другого я и не хотела. У нас была нормальная, счастливая жизнь. — Я поворачиваюсь к Мэлу. Он внимательно слушает меня, но я не знаю, о чем он сейчас думает. — А теперь этого нет. Моя жизнь разрушена, и я не понимаю, как такое могло произойти. Я оглядываюсь на свое прошлое, на время до рождения Лео, и не могу понять, когда же все пошло не так. Что я такого сделала, чтобы все это случилось.
— Ты ничего такого не сделала, — уверенно говорит Мэл.
— Тогда почему это происходит? Почему мне нужно все время надеяться на то, что Лео проснется? Почему я знаю, что если не буду тратить все усилия на поддержание в себе этого желания, то…
— То в тот момент, в то самое крошечное мгновение, когда ты не думаешь о том, что все должно быть в порядке, все становится еще хуже. Все, что и без того было ужасным, становится невыносимым. Происходит чудовищная катастрофа.
— Ты говоришь о маме?
Мэл кивает, и я вижу страдание на его лице. Раньше я думала, что Мэл воспринимает то, что происходит с тетей Мер, так же, как и я. Все эти годы, проведенные рядом с ней, все ее горести, ее маниакальные стадии, ее депрессивные стадии… Это заставило меня думать, что я чувствую то же, что и Мэл. Что его боль — это моя боль. Но я разделяла лишь частичку той боли. Я могла отвлечься. Могла уснуть ночью, не думая о тете Мер. А Мэл не мог. Он просто был не способен на это. Мать поглотила его жизнь.
Стефани. Белокурая, голубоглазая, высокая Стефани. Внезапно ее образ всплывает в моем сознании настолько четко и ясно, словно она стоит рядом с Мэлом. Я так сильно ощущаю ее присутствие, что кажется, будто я вдыхаю сладковатый аромат ее духов и слышу звон ее браслетов. Я чувствую шипы ее ауры. Она на пляже вместе с нами. Ветер треплет ее волосы. Ее одежду.
Когда Мэл с ней, Стефани поглощает его жизнь, как раньше его жизнь отнимала тетя Мер. Возможно, я не понимала, как сказалась на ней неспособность родить ребенка. Как это сформировало ее характер. Может быть, мне и не следовало ненавидеть ее. Потому что, может быть, она не просто беспокойная. Она раздавлена. Может быть, ей причинили страшную боль, и теперь за ней нужно присматривать, как за тетей Мер. И, может быть, мне не следует быть такой понимающей. Стефани сделала все, чтобы навредить мне. Я ей никогда не нравилась. Она никогда даже не пыталась полюбить меня. Может быть, времена сомнений прошли. Нет места сомнениям за той чертой, за которой человек намеренно причиняет боль.