Я помирилась с Вадимом Каретиным. Да мы, в сущности, и не ссорились, если не считать того, что я, отвернувшись от него, вышла замуж за другого: каждый день видеться, находиться в одной аудитории и не разговаривать — глупо. Вадим посвежел, щеки его заметно округлились, налились румянцем, русые тонкие волосы на висках кудрявились задорными завитками, алые губы не покидала загадочная и самодовольная усмешечка, а взгляд чуть выпуклых глаз как бы напоминал мне: «Ну, кто был прав? Случилось так, как я и предполагал. Я был убежден...» Но он ни разу не заговорил о моем недавнем прошлом, ни разу не упомянул имени Алеши, как будто ничего связанного с ним и не существовало вовсе.
Он иногда провожал меня из института домой. Мы шли по Садовому кольцу — от Красных ворот до Малой Бронной, и я тихо скучала, слушая его рассуждения о «свободе личности, о свободе мысли и поступков...». В отношениях со мной он вел себя почтительно, как и раньше. Только однажды, подсаживаясь ко мне, обнимая за плечи, словно бы нечаянно скользнул рукой вниз, касаясь талии, бедра, чего никогда не смел позволить прежде. Я внимательно взглянула на него — глаза мои, очевидно, сузились от иронии,— и он густо заалел.
— Ты что, Жень-Шень?
— А ты что?
Я сблизилась с Эльвирой Защаблиной, моей новой подружкой. Раньше, когда рядом была Елена, я ее как-то не замечала, хотя встречались мы каждый день — в аудиториях, на вечерах, на собраниях. Теперь же, оставшись, одна, я обратила на нее внимание — жить одной невыносимо: печаль — подруга утомительная. Это была добрая, бескорыстная девушка, рослая, налитая здоровьем толстуха с пышным бюстом и полными коленками; у меня всегда возникало желание ущипнуть ее; ребята не раз допускали такую вольность, и она лишь кокетливо взвизгивала, вздрагивая. Некрасивая, она убежденно верила в свою неотразимость — как всякая немножко ограниченная женщина: всерьез задумала сделать себе пластическую операцию, чтобы «привести в порядок нос» — так она выражалась,— «стесать с него бугор, который все портил», и я была убеждена, что она это сделает.
Эльвира любила бывать у меня. В передней она сбрасывала с ног туфли и в одних чулках расхаживала по моей комнате, напевая. Раскрывала шкаф и разглядывала мои «туалеты» — не платья и кофточки, которых у меня было раз-два — и обчелся, а именно «туалеты». От своего чрезмерного пристрастия к моде, к тряпкам и женихам она выглядела до наивности забавной.
Однажды она заявила мне с горячностью:
— Вот что, Женя, скорее оформляй развод со своим Алешей. Тянуть тут незачем, да и рискованно: упустишь время — не вернешь, пожалеешь. Неужели не замечаешь, как на тебя засматриваются? Выбирай любого!
Сегодня она прибежала в девятом часу вечера. Скинула туфли, пальто, не глядя, повесила его мимо крючка, и оно упало на пол.
— Женька, есть дело.— Эльвира с опаской озиралась по сторонам.— Пригласили в одну компанию. Интересные ребята будут, новые записи послушаем. Просили привести подругу...— Я взглянула на нее вопросительно, изумляясь выражению «привести», она поняла и поправилась сбивчиво: — Ребята и тебя пригласили... Я им все про тебя рассказала... остались заинтригованными... Пойдем, Женя, пожалуйста... Не упрямься. Нельзя же отгораживаться от людей...
— В другой раз как-нибудь,— сказала я.— Сегодня мне не хочется. Настроение неважное.
Я не понимала, зачем она тащит меня с собой. Раза два она уговорила пойти с ней на вечеринки. Во-первых, это бездарная трата времени; ребята и девчонки танцевали с ленцой пли сидели по углам парочками, пили крепленое вино и молчали, ни остроумных тостов, ни смеха, ни споров,— тишина меня угнетала. Во-вторых, молодые люди «свободные», без спутниц, ухаживали за мной и еще за одной девушкой с Центрального телеграфа, хорошенькой хохотушкой Зиной, которая, захмелев, пыталась вылить вино за ворот белой рубашки самодовольному красавцу и, когда ей это удалось, захлопала в ладоши, засмеялась, а парень, рассвирепев, выругался, нехорошо, мерзко, никого не постеснявшись — маска была сброшена, и проглянуло рыло; молодые люди ухаживали за нами, и Эльвира, забытая, дулась на меня и на Зину.