— Вы можете мне показать окно вашего класса? — спрашиваю я. И снова из-за очков, скрывающих ее глаза, не считая шести-семи шагов, которые сейчас нас разделяют, я не могу понять, какое впечатление произвел на нее мой вопрос. Учительница Глория поднимает голову, смотрит на здание школы и несколько секунд изучает его.
— Так. Значит, окно нашего класса… — Вполне понятно, что такой вопрос ее никогда не интересовал. Она поднимает руку, указывая направление.
— Третье! — говорит она. — Третье слева на третьем этаже!
— Спасибо!
Учительница Глория еще несколько мгновений смотрит в мою сторону, может быть, даже набираясь мужества, чтобы вернуться и спросить, какого черта я тут торчу. Но даже если это и так, смелости ей не хватает, она только кивает мне в ответ, поворачивается и уходит. И снова грустные подробности ее жизни кубарем катятся за ней следом, я отчетливо вижу каждую мелочь: и желание провести конец недели на термальном курорте, слишком дорогом для ее кармана, и ее любовь к романам Пеннака, и неприятности из-за небольшой пристройки в доме ее родителей, которую никак не удается узаконить, и то, что она слишком потеет…
Я посмотрел на окно класса моей дочери, и внезапно на меня нахлынула волна безмерного умиления. За этим окном, где-то там, среди своих одноклассников, сидит и Клаудия, вот она разложила на парте свои новехонькие школьные принадлежности, пахнущие так, как могут пахнуть только новые вещи, она борется с собой, хоть ее одноклассники не замечают этого. Возможно, она не подозревает об этом, но все равно изо всех сил ведет внутреннюю борьбу за то, чтобы остаться собой, ребенком, чтобы спасти свою жизнь. Она должна это сделать сама. О, подумал я, хоть бы что-нибудь надоумило ее посмотреть в окно: хоть птичка какая-нибудь, что ли, пусть сядет на подоконник, или там неожиданный шум, или мой немой призыв животного, задравшего вверх голову, голос моей крови — я чувствую, как она яростно пульсирует у меня в груди, в горле, в висках, как будто вот-вот я лишусь чувств, — пусть этот вопль моей крови привлечет ее к окну: «Ну, что же ты, звездочка, сколько же можно быть внимательной, отвлекись на минутку, встань, подойди к окну, выгляни на улицу, посмотри вниз…»
Звонит телефон. Да ладно, пусть себе звонит.
Первые родители, два отца, прибыли без пяти четыре. Я их не знаю, не припомню, чтобы я раньше их где-то встречал. Они приехали вместе, загорелые, при галстуках, пиджаки небрежно накинуты на плечо, по-видимому, уже давно оживленно разговаривали между собой, и остановились перед еще закрытыми дверями школы. У меня такое ощущение, что они встретились неслучайно, что подобные встречи у них уже вошли в привычку. Ясно видно, когда человек делает обычные вещи, которые делает всегда, каждый день: он не оглядывается по сторонам, не наблюдает за другими, не испытывает неловкости, чувствует себя как дома. Именно так себя ведут и те двое. Они приехали заранее, самые первые, куча других родителей еще не подвалила; когда это произойдет, они смешаются с ней и не будут больше так бросаться в глаза; да они просто поглощены друг другом, разговаривают, смеются, жестикулируют. Похоже, что они друзья с детства, вместе учились в школе, а когда пришло время поступать в лицей, они расстались, чтобы снова встретиться позже, после того, как, быть может, они поженились на двух подружках и внезапно обнаружили, что у них появилось еще больше общего, больше, чем они подозревали: их связывает сходство характеров и родство душ, а то, что они знали друг друга с детства, еще более сближает их, и они становятся настоящими друзьями. Достаточно понаблюдать за ними, и можно не сомневаться: когда у одного появляется проблема, он снимает трубку и звонит другому. Это ясно, как божий день. Они вместе смотрят телепередачи, выручают друг друга в случае супружеских измен, вместе семьями проводят отпуск, и их жены тоже уже давно привязаны друг к другу, и их дети, одногодки, вынуждены приобщаться к этим двойным узам тесной дружеской связи, даже если, вполне возможно, не выносят друг друга. Они вместе приехали забрать своих детей из школы и решили, что в этом году они постараются приезжать за ними как можно чаще, да-да, вот именно, они будут уходить с работы пораньше, чтобы прийти сюда; очевидно, они рвутся увидеть друг друга с большим Эросом, чем своих жен, и эти их встречи у школы им обоим очень даже скрасят жизнь и помогут смириться с ней…
Другие родители прибыли как-то все сразу, неожиданно, как будто открылись ворота загона: кто на мопеде, кто на машине, кто пешком, разговаривая по мобильному, и каждый из них создает проблему, все эти проблемы полицейскому одному разрешить не под силу. Сейчас дежурит другой полицейский: тот, которого я видел сегодня утром, сменился. Кто-то пытается припарковать машину во второй ряд перед подъездом школы, кто-то остановил машину прямо посреди дороги и, парализуя движение, спокойно разговаривает со знакомыми, вот у него и до черта работы, чтобы установить хоть минимум порядка. Но где там, проблемы наседают на него со всех сторон, и в двадцать пять минут пятого начинается привычная, хорошо знакомая мне по тем временам, когда я приезжал забирать Клаудию, свистопляска. Хаос. Однако этот хаос — радостный, в нем нет ничего драматического, потому что дети, хотя еще и не вышли из школы, уже начали выпускать наружу вещество, позволяющее им выжить в мире взрослых, что-то вроде натурального антидепрессанта, способного расслабить родителей и вернуть их в детство. И родители становятся соучастниками хаоса, к которому причастны их дети: хаоса в их комнатах, до того, как они наведут там порядок, в их ранцах, когда они приходят из школы, в пеналах, в ящиках столов, в тетрадях; простого хаоса, спокойного в своей основе; дети охотно жили бы в этом хаосе все время, если бы им это позволили; они еще не способны глубоко осмыслить большую часть происходящего, но именно поэтому способны переживать все очень интенсивно. Именно так, сейчас я это понял, все и происходит во дворах начальных школ Западной Европы: родители на некоторое время теряют цивилизованность, сковывающую их поведение, и ведут себя сумбурно, как дети: кто-то рискует попасть под машину, кто-то — потерять собаку, кто-то поцарапать машину, пытаясь втиснуть ее в слишком узкое пространство, а муниципальный полицейский, который в силу служебных обязанностей должен призвать их к порядку, никак с ними не может справиться. Однако стоит только детям, непостижимым образом уже зараженным хаосом, — оборванные воротнички, развязанные на ботинках шнурки, описанные брюки, ободранные колени, флейта, забытая в кабинете музыки, — толкаясь и крича, выйти во двор, как родители тут же пугаются и быстренько возвращаются в подчиняющуюся порядку жизнь, из которой они пришли, и стоит только им переступить порог дома, как снова порядок вступает в свои права.