— По-видимому, ты знаешь, что я ревностный католик, истинно верующий.
— Да, знаю.
— Как и мои родители, мои дед и бабка, и насколько мне известно, и все мои предки. Наша фамилия как будто приковала час цепями к Библии. Ты знаешь, кто такой Енох, да?
— Честно говоря, нет.
— Он был одним из патриархов Ветхого Завета, отец Мафусаила и прадед Ноя. Благодаря святому Павлу христианская традиция вобрала в себя иудейскую, по преданиям которой, как и пророк Илья, Енох миновал смерть, ибо Господь взял его к себе на небо живым.
Он разговаривает со мной и ласкает собаку, но не смотрит ни на меня, ни на собаку, ни на девушку, его глаза устремлены на дорогу, где стоит муниципальный полицейский, мой друг, тот, который по утрам занимает мне место на стоянке, но, очевидно, он и на него не смотрит…
— Черт возьми…
— У меня брат миссионер в Зимбабве, ты знал об этом?
— Нет…
— Его зовут Пьетро, как и тебя, он живет там тридцать лет. У меня есть дядя-теолог, он преподает в Католическом университете, и целая когорта теток и двоюродных теток-монашек, которые скорее существуют, чем живут…
Он продолжает механически гладить собаку, и даже не замечает этого, как я сегодня ночью гладил Клаудию, ожидая, когда она заснет.
— В общем, короче говоря, за последние, скажем, четыре века, — в этот момент его голос сорвался на исступленный визг, и Енох сделал паузу, чтобы восстановить интонацию, — никто из членов моей семьи даже и думать не смел о том, чтобы совершить богохульство.
— Да ладно тебе, я не думаю, что…
— Прочитай, пожалуйста, — обрывает он меня на полуслове, — вслух последнее предложение в тексте.
Что тут скажешь: опять приехали. У него открылся кран, сейчас Енох страдает, как животное. И он туда же.
— Да ладно тебе, Паоло, брось…
— Прошу тебя, — говорит он непререкаемым тоном, — только последнее предложение. Пожалуйста. Вслух.
Я снова развернул лист. Проблема в том, что если я возьмусь его перечитывать, я опять рассмеюсь.
«Вот почему еще не было ни одного значительного слияния, о, мадонна, мать твою так, которое бы не потерпело крах в течение года или двух лет».
Я не решаюсь оторвать взгляд от текста, потому что я просто не выдержу его взгляда. Я не в состоянии произнести ни слова, ни пальцем пошевелить. Вот только собака сидит здесь, и ее можно погладить, я ее у него уведу, я тащу ее к себе и зажимаю между ног, ведь ему все равно и собаке все равно, и хозяйке собаки тоже все равно, а у меня теперь есть на чем сосредоточить взгляд, чтобы сконцентрироваться, чтобы снова не рассмеяться. Буду гладить эту собаку, да, буду ее гладить…
— Сейчас я спрашиваю себя, — Енох понижает голос до торжественного, — где было это проклятие раньше? Оно вырвалось у меня из души, вышло из подсознания, где оно сидело?
Собака, как и все нормальные собаки, тут же вошла в ритм с моими поглаживаниями: синхронно с движениями моей руки она то открывает, то закрывает глаза.
— Потому что до сегодняшнего утра я пребывал в уверенности, повторяю, в полной уверенности, что я не способен ругаться. Откуда оно появилось? Ответь мне, пожалуйста. Не говори мне, что это несерьезно, не говори мне ничего такого, сделай мне, ради бога, только одно одолжение, скажи, откуда, по-твоему, оно взялось на мою голову, проклятие, которое я напечатал на этом листе бумаги.